Броневержец
Шрифт:
— Смотри, командир! — Он поднес его к Лехе, аккуратно держа за лапку.
— Краб?! — Леха удивленно смотрел на серо-зеленое существо размером с половину спичечного коробка, испуганно шевелящее тонкими лапками. — Откуда? Тут же моря никакого нету, я сам карту разглядывал!
— Речной краб. Такой бывает в горный речках, — со знанием дела пояснил Рахимов, перекатывая крабика с ладони на ладонь.
Леха потрепал Рахимова за плечо:
— Ну, что, Шурик, считай, добрались? Наши, видать, уже недалеко. Мне в этих краях, между прочим, больше нравится. — Он повел
— Хорошо. — Рахимов бросил краба в реку. — Горы небольшие, все видно. Летом хорошо будет, деревья зеленый станут. А осенью домой пойду, дембель. Фотоаппарат надо. Снимок на память делать. Всем дома покажу.
— Найдем фотик, не переживай. Нащелкаем тебе на альбом.
Вороны в стороне вновь громко и беспокойно закаркали. Они носились по камням всей стайкой, выискав новую добычу.
Леха не обращал на них внимания, поглядывая по сторонам.
— Глянь, командир! — Рахимов тронул Леху за локоть. — Глянь! — Он указывал на царящую у воды кутерьму.
Леха посмотрел на берег. Вороны гоняли по камням небольшую птичку, похожую на воробья, зажавшую в тонком длинном клюве увесистого краба. Она не желала расставаться с добычей, но и взлететь вместе с этим грузом не могла. Перескакивая по камушкам, махая своими маленькими крыльями, она уворачивалась от острых вороньих клювов. В конце концов она выпустила краба и завалилась набок от настигшего ее удара, беспомощно распустив в стороны крылья.
Рахимов замахал руками и побежал к берегу, распугивая воронью стаю.
— О-о-о-о! О-о-о-о! — кричал он на бегу.
Скоро он вернулся, бережно держа в ладонях пернатый комок.
— Ты что, Шурик, опять за свое — птиц жрать? У нас еще тушенка осталась. Брось воробья! Щас порубаем!
— Зачем за свое? Я птичка жрать совсем не хочу! Спасал его! Живой пташка! Шевелится! Смотри! Маленкий! — Рахимов поднес к Лехиному лицу ладони, между которых, беспокойно крутя длинноклювой головкой, трепыхался пострадавший летун.
Рахимов осторожно кончиками пальцев расправил сначала одно, а затем другое крыло и, удовлетворенно качая головой, сказал:
— Целый!
Леха улыбнулся:
— Эх, Шурик! Был бы я в настоящий момент сердобольной барышней, то, глядя на тебя, враз бы обревелся от умиления и нежности!
Рахимов, продолжая лелеять птицу, слегка покачивал ее в ладонях и говорил, глядя на Леху:
Ей, бескрылый человек! У тебя две ножка! Хоть и очень ты болшой, Едят тебя мошка! А я маленький совсем, Но зато сам мошка ем!Он довольно наблюдал за тем, как пернатое существо постепенно приходит в себя и уже бьется, пытаясь высвободиться из его пальцев.
— Да ты, Шурик, и стихи сочиняешь?! Ну, ты даешь! Ты совсем гений, что ли?! Никак не пойму!
Рахимов подбросил птицу вверх. Она, тонко пискнула, часто замахала
— Нет, это не мой стихи!
— Да-а-а? — протянул, смеясь, Леха. — Жалко! Классные стишата! А чье это, интересно?
— Это Максим Горький написал! — Рахимов многозначительно поднял указательный палец. — Ты что, командир, школьный программа совсем не проходил?
— Проходил, проходил! Да только что-то не припомню, чтобы Горький стишки кропал. А ты не брешешь, Шурик?
— Зачем брешу?!
— Ну, я не знаю! А может, просто так! Чтоб показать лишний раз, что командир тебе, гению такому, попался слабоумный!
— Зачем? Совсем не брешу! Горький стихи тоже писал! Песня про буревестника! Помнишь?!
— А-а-а-а! — Леха махнул рукой. — Ну, точно! Блин, забыл совсем! И правда! «Над седой равниной моря!..» Точно! Пардон, Шурик! Значит, великий писатель в стишках больше на птичек налегал — ясно! И еще на мошек! Че ты смеешься?! Нашелся мне тут — Умка!
Рахимов смотрел на Леху и улыбался, ожидая очередной порции для повышения общего положительного настроя.
Леха, тоже желая повеселиться от собственных воспоминаний, продолжил повествование.
— Я, Шурик, хотя и не сильно с учебой в школе обнимался, но зато стихи рассказывал оч-ч-ч-чень хорошо. Лучше остальных, между прочим, рассказывал! Гораздо лучше! — Теперь уже Леха многозначительно поднял указательный палец кверху. — Наша училка по литературе так и говорила мне: «Леха!» Нет! «Лешенька! У тебя природное чувство стиха и слога! Тебе над этим заниматься надо! Из тебя прекрасный чтец выйти может!» Понял, Шурик?! Чтец! В манишке и в бабочке! А чего? Может, она и права была! Выучил бы наизусть полсотни стишат, и рассказывай их всю жизнь, чтоб от зубов отлетало! Работа чистая, не то что гробы с гвардейскими знаками с места на место гонять! А?!
— А чего не стал?
— Не хотел! Мне в школьных мастерских больше нравилось работать. Мне наш учитель труда тоже говорил: «Быть тебе, Леха, токарем-карусельщиком!» А литераторша, как стихи учить задавала, так всегда меня потом на уроках спрашивала. Я хорошо читал! С выражением!
Леха резко махнул рукой и тут же охнул, ухватившись за бок.
— Болит? — Рахимов участливо тронул его за плечо.
— Нормально. Главное — добрались мы с тобой, не пропали…
— Зачем пропадать? — Рахимов развел руками. — Мы, как гайки с тобой, один колесо держим. Теперь не раскрутишь!
— Молодец ты, Шурик, философ образованный. Щас пожрем и… — Тут Леха снова резко поднял руку, прерывая разговор.
Вдали как будто ударил раскат грома.
— Гроза, что ли? — Леха прислушался, глядя на низко висящие тучи. — Или рвануло чего?
Рахимов тоже навострил слух. Издали едва слышно стал доноситься дробный треск, похожий на разрывающийся при пожаре шифер.
— Стрельба! — Леха стал беспокойно оглядываться по сторонам.
— Стрельба! — подтвердил Рахимов. — Сильно стреляют. Там! — Он указал за поворот по направлению дороги. — Кто стреляет?!