Бросок на юг
Шрифт:
Приближалась бурная весна. Рождались замыслы, крепли силы, накапливался жизненный опыт, и вот-вот, как солнечный диск из-за гребня гор, должно было вспыхнуть где-нибудь гениальное слово.
Так я думал тогда и был счастлив этим ожиданием. Оно прогоняло тоску. Не только оно, но, конечно, и многое другое, даже сущие пустяки. Например, такая вот медленная дождливая ночь на пустой палубе парохода в порту, куда я никогда не предполагал попасть.
«Человек не может быть один, – думал я. – Никак не может. Иначе он погибнет».
Пароход отвалил. За молом осторожно вспенивались волны. Высокий маяк равнодушно клал на потревоженную воду свой неестественно белый свет.
Пришел матрос, привел на веревке маленькую белую собаку, совершенно косматую и несчастную, привязал ее невдалеке от меня к скамейке и ушел.
Собака дрожала так сильно, что когти ее постукивали по палубе.
Я отвязал ее, и она легла у меня в ногах.
«Не только человек, – подумал я, – но даже собака не может быть одна. Не может!»
Я уснул. Сквозь сон я слышал, как у меня над головой тренькал лаг, отсчитывая пройденные мили.
Батумские звуки и запахи
Духанов и кофеен в Батуме было множество.
Застекленные двери во всех духанах и кофейнях были расшатаны. Они дребезжали и долго звенели при каждом толчке.
Постоянный звон дверей сливался со звоном листовой меди. Худые медники с провалившимися глазами выковывали из этих листов маленькие турецкие кофейники и приклепывали к ним длинные – тоже медные – ручки.
Тут же, на новых коврах, разложенных на мостовой, посреди узеньких улиц, нахальные девочки-цыганки били в старые бубны с колокольцами, танцевали и выкрикивали песни.
Новичков в Батуме узнавали по одному верному признаку: они старательно обходили ковры, боясь их запачкать. Но вскоре они узнавали, что ковры раскатывают во всю ширину улиц именно для того, чтобы поскорее уничтожить на них налет новизны и крикливых, еще не потускневших красок. Тогда приезжие начинали с наслаждением топтать ковры вместе с коренными батумцами.
Раздраженные базарным гамом, лягались лошади и тоже издавали звон, – у них на шеях висели гирлянды бубенцов.
Но Батум состоял не только из одного звона. Он состоял из множества вещей, например из шашлычного чада… Но раньше, чем перейти к этим вещам, покончим со звуками.
Итак, в Батуме, особенно на турецком базаре Нури, вас оглушал калейдоскоп звуков – от блеяния баранов до отчаянных криков продавцов кукурузы: «Гагаруз горячий!» – от заунывных стонов муэдзина на соседней мечети до писка дудок за окнами духанов и слезного пения выпивших посетителей.
Но особенно хороши были в Батуме звуки дождя и гудки пароходов.
Зимние батумские дожди пели на разные голоса [5] . Чем сильнее был дождь, тем выше он звенел в водосточных трубах. Пароходные же гудки были преимущественно одноголосые и баритональные, особенно у иностранных наливных кораблей с желтыми трубами и мачтами. Я попал в Батум в период осенних и зимних дождей. Они шли почти непрерывно, затемняя свет, погружая дни в теплый, почти горячий сумрак. Просветы случались редко.
5
Отец возвратился в Москву после скитаний-броска на юг с огромным творческим багажом, с не одним десятком очерков, несколькими рассказами, маленькой повестью и с неизменным чемоданом, в который складывались новые главы рукописи «Мертвой зыби» – первого своего романа.
Один из очерков – «Зима в Батуме», живописующий жизнь южного порта, К. Паустовский поместил в десятом номере журнала «Красный транспортник» за 1923 год. Выбор отцом этого журнала не был случаен, но об этом я расскажу немного позже.
ЗИМА В БАТУМЕ
(Фрагменты)
В горах седым туманом идут снега, пудрят изломанные спины черных, тяжелых массивов, а внизу, в городе, – словно костяшками по жести – пощелкивает по стенам домов редкий и крупный град. Зима. На море все чаще мечется белый шторм, ревет у мола, вскидывает на рейде мутные силуэты английских наливных пароходов.
В пароходных конторах тихо и скучно. Дремлют машинистки, и редко заходят посетители. Порт замер. А у порогов сырых магазинов, заваленных константинопольской дешевкой, стоят часами и смотрят на море молодые скучающие люди в коротеньких брючках.
Ждут. Может быть, сверкнет из-за мыса белыми надстройками палуб океанский пакетбот Триестинского, Ллойда, или Ориэнт Линии, или Пакэ, и снова они будут носиться, перекликаясь, по набережной – под грохот грузовиков – с ящиками сахарина и мыла, покупать коносаменты, спускать лиры, экспедировать и «делать разницу».
Они ждут. А старые «негоцианты» только брезгливо машут пухлыми руками, перевитыми янтарными четками, когда им предлагают какой-нибудь товар, и раздраженно отвечают:
– Это не предмет! Это не количество!
Все реже дымят в порту, выплевывая жирный дым, иностранные пароходы. Грузы пошли на север, на Одессу, Новороссийск. И кирпично-красные батумские закаты освещают в гавани только желтые трубы наливных пароходов и горы зеленоватых апельсинов на облезлых анатолийских фелюгах.
К наливным пароходам «население» Ъатума чувствует некую недоброжелательность:
– Э, как вы не понимаете! Они только забирают керосин, и больше ничего!
В управлении порта тихо и пустынно. Тикают где-то часы, и за окном, в белом молоке тумана, полощется флаг на «Пестеле» – флаг госпароходства: красный с синим полем.
Молодые люди, играющие цепочками, едут на север, в Петроград, Москву, Одессу, и все чаще на дверях опустевших складов мелькают сургучные печати.
Купцы жалуются – густо пошел московский товар, а Константинополь что-то притих. На бирже, где слышен прибой у набережных, – вялое оживление. Ходят из рук в руки все одни и те же исписанные вдоль и поперек затрепанные лиры, и биржевые зайцы уныло поглядывают на них и на все вопросы сердито отвечают:
– Что лира, лира! О лире так даже и не спрашивайте…
А по вечерам пустынно в портовых улицах, где бродят у слепых, заколоченных витрин молчаливые сторожа и провисает над головой черная и тяжелая ночь.
Батум – «вольная гавань», город биржевой горячки, фальшивого блеска, беготни, крика, ажиотажа и подозрительного делячества – медленно, но верно замирает. Вместо Константинополя открылись на севере новые широкие, здоровые рынки, откуда проникли в насыщенные торгом, удушливые и нездоровые улицы этого города свежие северные ветры. И о «прошлом» Вотуме сейчас томятся только немногие юноши из бесчисленных экспедиций, контор и некоих загадочных и сомнительных «фирм» и под шум безысходного, мутного дождя поют навязшую песню:
Обидно, эх досадно
До слез и до мученья,
Что в жизни так поздно
Мы встретились с тобой,
и вяло жуют – с недовольными гримасами на лице – водянистые от дождя мандарины.
Только несколько лет спустя я снова приехал в Батум (теперь он уже назывался Батуми), но уже ранним летом, и впервые увидел весь блеск и пышность батумской растительности и чистейшую синеву его неба.
Пароходы вползали, покрикивая, в живописные трущобы нефтяной гавани, швартовались впритык к духанам, складам и лачугам и нависали над шумной и тесной набережной своим рангоутом и такелажем. Как будто к берегу прибило стадо огромных железных китов.
Желтизна пароходных труб и мачт соединялась в моем представлении с песками аравийской или сомалийской пустынь и с Красным морем, где эти корабли неизбежно должны были проходить.
Иногда «иностранцы» подходили к батумскому порту, неся на гафеле желтый флаг. Это означало, что пароход по пути в Батум заходил в приморские порты, где никогда не затихала эпидемия холеры или оспы, чумы или дизентерии. Такой пароход уводили на рейд, ставили в карантин и окуривали трюмы серой.
Что касается запахов, то чаще всего побеждал чад баранины. И это очень жаль, потому что другие батумские запахи были гораздо приятнее этого чада. Но они редко могли через него прорваться.
Этот чад, въедливый, шершавый, саднящий горло, был хорош только тем, что напоминал о батумских шашлыках, пожалуй, лучших на Кавказе.
Их жарили на древесном угле, нанизанными на стальные шампуры, потом посыпали кислым порошком барбариса или корицей, обкладывали зеленым луком и ели со свежим лавашем, запивая белым вином. Мне кажется, что ничего более вкусного я никогда еще не ел в своей жизни.
На втором месте стоял запах свежесмолотого и только что сваренного кофе. Мололи его на турецких мельницах – медных, похожих на маленькие гильзы от снарядов. Снаружи эти мельницы были украшены чеканкой. Иной раз она изображала сцены из «Тысячи и одной ночи».
Мельницы эти превращали кофейные зерна в тончайшую пудру.
Запах кофе вызывал у меня одновременно представление о Востоке и Западе. И восточные и западные страны одинаково пахли кофе.
Что касается старой Европы, то она была просто неотделима в мыслях от горячего кофейного пара и от тех запахов, которые часто сопутствовали кофейному, – пароходного дыма, хрустящего утреннего хлеба, укропа, перезрелых роз и табака.
Европа часто виделась мне в полусне по утрам, как далекий берег. Он поблескивал над невысоким валом розовеющего пенистого прибоя дряхлыми стеклами своих городов.