Брожение
Шрифт:
— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?
— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.
— И, конечно, огромное.
— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.
— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно
— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…
— Семь пик. Без козыря!
— Мои!
— Семь треф!
— Мои!
— Семь червей.
— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.
— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:
— Это ваша новелла «Затишье»?
Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.
— Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора — с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…
— Желудком и почками! — ввернул Глоговский вполголоса. — Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!
Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.
— Панна Янина! — обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. — Кто это? — И она указала на Глоговского.
— Он литератор, пишет! — объяснила Янка старухе.
— Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?
— Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.
— Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.
— Он божественных книг не пишет, — ответила Янка. Она уже начала терять терпение.
— Так, значит, для учения, что ли, такие, по каким Ендрусь в классах учился?..
— Нет, повести, драмы, критику…
— Ага, истории разные, как о Магелоне, [9] понятно! И газеты тоже пишет?
— Пишет! — ответила коротко Янка. — Панна Зофья, вы простудитесь! — крикнула она Зосе, которая, отворив форточку, смотрела на перрон: Стась, не имея возможности оставить службу, ежеминутно выходил из канцелярии, прогуливался под окнами и нежно ей улыбался. Зося закрыла форточку и, полистав ноты, подсела к роялю, очутившись на таком расстоянии от окна, что без труда могла видеть Стася.
9
Магелона — героиня «Истории о Магелоне, королевне неаполитанской», приключенческой французской повести, переведенной на польский язык в XVI веке. Повесть была популярна и в поздние времена, как род лубочной литературы.
— Сыграем в открытую!
— Хо! Пан Сверкоский без трех!
— Мой покойный
— Эй, пан Залеский, вы подвели меня: должны были пойти с восьмерки, а пошли с десятки.
— Пан Сверкоский, уж вы извините, но я знаю, с чего ходить.
— Ой, пан Залеский! — зашипел Сверкоский: лицо его дрожало, желтоватые глаза налились злобой.
— Музыка — это крылья души! — проговорила Залеская мечтательно. — Это полет в сферы счастья…
— С мужем и ребятишками, — громко отозвался Глоговский. — Может быть, вы немного расправите свои крылья? Мне бы очень хотелось послушать вашу игру.
— Хорошо, но… — И она, с тревогой взглянув в сторону мужа, села за рояль и осторожно стала перебирать клавиши, но тут же остановилась.
— Пожалуй, немного позднее, сейчас я взволнована.
Они вернулись к столу; к ним подсела Янка, и беседа продолжалась. Зося снова принялась выглядывать в форточку; старуха Гжесикевич каждую минуту притрагивалась к чепчику и серьгам, оправляла платье и слушала разговоры: взгляды, которыми Глоговский многозначительно обменивался с Янкой в те моменты, когда Залеская наивно рассуждала о чем-нибудь, интриговали старуху, беспокоили и настраивали враждебно к Глоговскому. Она хотела пойти позвать Ендруся, сказать ему, чтоб он сел и сидел рядом с Янкой, но при мысли, что надо будет встать и пройти через комнату, что все станут таращить на нее глаза, отказалась от своего намерения.
— Я заявляла без козыря! Ну, раз говорю — без козыря, значит, без козыря!
— Честное слово, никто этого не слышал.
— Да, да, никто! — раздался деревянный голос Сверкоского.
— Сударыня, вы забыли, да, я правду говорю, вы забыли сказать — без козыря, — с напускной учтивостью объяснил Залеский, вытягивая манжеты.
— Что вы там толкуете — забыла! Да знаете ли вы, милостивый государь, что я играю в карты столько лет, сколько вы живете на свете, и играю честно: это говорил мне еще покойный муж, царство ему небесное, а вы упрекаете меня в ошибке; ну, раз говорю — в ошибке, значит, в ошибке. Мой покойный муж…
— Простите, будем продолжать, нам не очень интересно знать, что об этом думал ваш покойный муж, — оборвал ее Анджей. — Кто играет, того надо проверять. Пан Залеский, запишите «на гору» пани Осецкой.
— Хорошо, записывайте, только уважайте имя покойного мужа, который…
— Поехали! Восемь пик! Ваше слово! — крикнул Орловский и ударил кулаком по столу так, что подсвечники и пепельница подпрыгнули. Осецкая притихла и прошипела, глотая слезы:
— Вистую, пан Орловский! Погодите, я вас еще посажу!
— Увидим, увидим! — ответил Орловский, постукивая ногой и насмешливо улыбаясь из-за карт, которые держал почти у самых глаз; он теребил бороду и, когда ходил, с силой ударял картой по столу.
На минуту воцарилась тишина; слышался только шелест карт и сопение Осецкой. Анджей, который, сдав карты, был свободен, подошел и сел около Янки.
— Вы сегодня не скучаете, у вас на лице такое оживление, какого я давно не видел.
— О да, это первый день в Буковце, когда я себя чувствую совсем хорошо.