Брожение

Реймонт Владислав

К вечеру, когда земля обсохла, Янка пошла в лес. Погода была теплая и тихая. Лес стоял неподвижно, обвеваемый чистым голубоватым воздухом. Только над болотом низко повисли мутные испарения. По мере того как Янка углублялась в чащу, ее все больше охватывала успокоительная тишина. Она шла дальше и дальше, не замечая, куда идет, ничего не видя. Она подошла к старым торфяным разработкам; земля, прогибалась под ногами, глухо гудела. Лунки черной воды, похожие на плиты полированного базальта, покрытого ржавой плесенью, сверкали среди бурых ям, окруженных желтыми, умирающими елями и сухими кистями папоротника, которые в отчаянии цеплялись за старые, истлевшие пни, высасывая из них последние соки.

Янка слонялась по

лесу без цели, присаживалась на кочки размытого дождем торфа, засматривалась в прозрачную даль: на плоские холмы, уходящие волнообразной, серой полосой к горизонту, куда медленно сползало огромное багровое солнце; на бурые засохшие луга, по которым, словно змеи, скользили медные лучи; на заполненные водой ямы, посвечивающие, точно воспаленные глаза; на тонкие струйки дыма, который обволакивал кусты; на лес по другую сторону железнодорожного полотна, чернеющий скелетами обнаженных ольх, над которыми большой стаей кружилось и кричало воронье.

Янка будто со стороны смотрела на все и чувствовала горечь одиночества; вокруг нее был мир враждебный, злой и могучий; тысячи невидимых нитей связывали всех между собой и опутывали ее так, что она не могла освободиться. Она уже один раз вырвалась на свободу, опрокинула преграды, но напрасно, потому что снова она почувствовала ярмо зависимости от всего и почти знала уже, что жить иначе нельзя. Янка вздрогнула.

На болоте косили желтый тростник. До нее долетал скрежет отбиваемых кос. Этот скрежет обдал ее холодом, и в душе все смешалось; какая-то непонятная тревога сжала сердце.

Янка снова вернулась в лес и пошла, ударяя палкой по истлевшим пням, сбивая ногой мухоморы с красными шляпками. Под ногами шелестели сухие листья.

Лес умирал: желтые, как воск, березы роняли последние листья, которые, словно крупные слезы, скатывались вниз, повисали на темно-зеленых елях, алых буках и падали на серую землю, изуродованную осенью. Стволы сосен сверкали, как раскаленный на солнце янтарь. Меж деревьев просачивались солнечные лучи, окрашивая кровавым отблеском засыпающий в тишине лес.

Птицы не пели, не жужжали мухи, не благоухали цветы, не источали запаха молодые побеги деревьев, не шумела юная жизнь — все постепенно погружалось в зимнюю спячку, тяжелую задумчивость и молчание. Стаи ворон, тихо шелестя крыльями, взлетали высоко и с пронзительным криком садились на обнаженные деревья, зловеще каркали и снова целой стаей взвивались вверх и кружились над лесом на такой высоте, что на фоне бледного неба казались клубком сажи. Иногда неизвестно откуда в лес врывался холодный ветер, ударял по верхушкам, наполнял лес шумом, шелестом, гулом и умолкал в глубине молодой рощи; лишь деревья-великаны качались медлительно и сонно да падали на землю листья и шишки. Всюду разливалась грусть, полная покоя, оцепенения, затихающих шорохов.

Янка села на древнем кургане, служившем когда-то, в прошлые века, защитой от нападения неизвестных теперь врагов; со всех сторон его окружали болота, наполовину уже высохшие, поросшие лесами, превратившиеся в торфяные залежи. Небольшой холм, похожий на развалившуюся копну сена, был словно облицован глыбами выветренного песчаника, сверкавшими своей белизной, как черепа чудовищ, разбросанные среди низкого можжевельника, выросшего у подножия кургана. Сухой, серый коровяк стоял неподвижно; только с земли смотрели глаза последних желтых цветочков. Заросший курган был полон печалью давно умершей жизни, похож на забытое кладбище. В деревнях ходили слухи, будто здесь появляются в лунные ночи призраки, а с правой стороны, где торчали большие, поросшие мохом гранитные глыбы, защищенные непроходимой чащей шиповника, дикой малины и ежевики, разверзается чрево кургана, и открывается пещера, где хранятся сокровища и скитаются души отверженных.

Янка прилегла на вершине, на больших белых камнях, лежавших среди сухой

травы, словно могильные плиты. Позабыв обо всем на свете, Янка смотрела в небо.

Солнце заходило, низко над самой землей расстилался туман, а лес все горел в огне заката, облитый стынущей медью, полный оранжевых и пурпурно-фиолетовых отблесков. Далеко из-за холмов, где пряталось солнце, громадными снопами вырывалось пламя, словно с той стороны горела земля, алым заревом объяв полмира.

Закат понемногу бледнел; оранжевые цвета переходили в желтовато-зеленые, сливаясь с серо-голубым небом; кое-где начали загораться звезды, в этом полусумраке-полусвете белые, словно лилии; вечерний холод подымался с болот, из лесных глубин и вместе с темнотой расползался по земле.

Янка лежала неподвижно, подложив руки под голову, глядя на звезды; отдыхая, она бессознательно пила из могучих источников природы силу, как бы отдавая себя на ее милость. Были, впрочем, минуты, когда ей казалось, что в душу вливается холодное дыхание засыпающей природы, и все эти полумертвые корни деревьев, трав, весь лес, его тишина, его дали проникают в нее и высасывают из нее жизнь.

Янка очнулась. Над ней начала кружиться большая стая ворон. Они опускались все ниже и ниже; Янка уже слышала глухой шум крыльев; их тихие и вместе с тем зловещие крики заставили Янку задрожать от страха. Но она не шевельнулась. Птицы опустились еще ниже, и Янка отчетливо услышала шелест их крыльев, увидела их острые, твердые, хищно вытянутые клювы; круглые желтоватые глаза светились, как гнилушки; Янку охватила дрожь, ей показалось — тысячи когтей вонзились в ее тело, но она была не в силах приподняться и лежала, словно мертвая, словно загипнотизированная тысячами глаз, которые с жадностью уставились на нее. Над ней угрожающе шумели крылья, слышались короткие хриплые крики: ей казалось, что зловещая туча накрыла ее. И, только когда самые смелые вороны опустились рядом с нею на землю и, нахохлившись, с горящими глазами подступили к лицу, она вскочила. Черная стая разлетелась по сторонам, уселась на деревья и жалобно, разочарованно закаркала. Янка быстро пошла прочь — в лесу стало совсем темно.

Она вернулась домой, села в своей комнате и разрыдалась. Она не знала, что с ней, отчего она плачет, но успокоиться не могла.

— Барышня, ради бога, что случилось? О господи, о чем ты плачешь, доченька? — тихо запричитала Янова, целуя Янке руки, а у самой на глаза тоже навернулись слезы. Но Янка не могла успокоиться и плакала, плакала неудержимо. Это продолжалось так долго, что Янова совсем потеряла голову, не зная, что делать: она приносила то вино, то пирожное, то чай, то свежие газеты, то воду, обтерла ей лицо спиртом, которому доверяла больше, чем одеколону. Наконец сама разрыдалась и, подчиняясь только чувству материнской любви, позабыв о том, что она только кухарка, села рядом, обняла Янку и, прижав ее к своей груди, зашептала слова утешения.

— Ох, дитя мое, дочурка милая, барышня моя хорошая, не плачь, успокойся. Зло минет. Матерь божья и господь еще пошлют тебе счастье. Не плачь, королева моя, не плачь. Все проходит, только милосердие божье вечно.

Она уложила Янку в кровать и, бесшумно ступая, принялась за работу. Справившись с делами на кухне, она с чулком в руках села на низкую скамеечку у порога, оберегая глубокий сон Янки и посматривая на нее с собачьей преданностью и любовью. Глаза Яновы наполнялись слезами, она то и дело пропускала петли, вздыхала, шепотом молясь за здоровье Янки; ей казалось, что это Ануся. Старуха сидела до поздней ночи; убедившись, что Янка спит крепко, вышла на кухню, поставила на сундук снятый со стены образ Ченстоховской божьей матери, упала перед ним ничком и лежал распростертая, горячо молясь и за Янку и за свою Анусю, а потом только за одну: обе они так слились в ее сердце, что разъединить их не было уже возможности.