Брожение
Шрифт:
— Панна Орловская! О боже! И вы не поздоровались с нами! Панна Янина! — Она бросилась Янке в объятия, расцеловала ее, потянула к окну.
— Вот неожиданность! Как вы поживаете? Никогда не думала, что встречу вас! — проговорила Росинская, пожимая Янке руки и с любопытством оглядывая ее.
— Трудно чему-нибудь удивляться, на свете все возможно, — важно сказал Песь, поздоровавшись с Янкой и уступив ей место.
— Что вы здесь делаете? Что вы делаете вообще? Мы уже оплакивали вас…
— Правда! Гляс даже собирал
— Чтоб было на что выпить, — съязвила Янка.
— Я плакала, клянусь мужем и детьми, плакала, узнав обо всем. Боже мой! Если бы мы могли предвидеть! Ну, право же, вы настоящая детермонистка!
— Детерминистка! — поправил ее Песь.
— Жаль ваших слез; впрочем, они стоят в театре недорого, гораздо дешевле денег, которые достать не так-то просто. Утешаю себя, однако, мыслью, что слез было пролито не много, а чтобы устроить складчину — охотников не нашлось, — холодно заметила Янка.
Она вдруг почувствовала к ним антипатию; ожили прежние обиды, к тому же она отлично знала, как фальшивы эти люди.
— Панна Янина! Вы сердитесь на нас, это несправедливо: то, что случилось, прискорбно, но по нашей ли только вине? Скажите, разве мы виноваты в том, что вы непохожи на женщин, какие обычно играют в театре? Разве мы могли предвидеть, что вы так близко все примете к сердцу?
— Да, обыкновенная история, сытые никогда не поймут и не поверят голодному. Они не знают голода.
— Эй, кельнер, два коньяка пану секретарю! — крикнул толстый, приземистый актер, высунувшись из соседней комнаты; но, увидев оживление в группе людей у окна, подошел ближе, держа в руках бильярдный кий, который он натирал мелом.
— Гляс, ты что, не узнал панну Янину?
— Панна Орловская, это та, которая mortus? [12] Черт побери! Вы живы? Правда, живы? — с театральным пафосом воскликнул он, касаясь ее руки.
— Жива! Ваши слезы и желание в складчину устроить веселые поминки спасли мне жизнь!
12
Умерла (лат.).
— Но, черт побери, этому нельзя поверить! Месяц тому назад, еще в Плоцке, приехал к Майковской один ее поклонник, я спрашивал его о вас, но он ничего не знал. Что же, пусть директорша поставит в честь такого торжественного случая бутылочку коньяка, а я закончу партию и приду! Если не бутылочку, то несколько стопочек чего-нибудь покрепче и десяток бутылок пива, — добавил он смеясь.
— Вы совсем не изменились — все тот же плоский юмор, — воскликнула Янка.
— И все такой же здоровый желудок! Приветствую вас! Ну, а как ваш желудок, то есть я хотел сказать — здоровье… Впрочем, это одно и то же, — услышала она тихий, болезненный голос. Из-за соседнего столика
Янка здоровалась, отвечала на вопросы, но продолжала наблюдать за ними критическим оком. Она с каким-то странным удовольствием отмечала их недостатки. Актеры казались ей жалкими, потертыми. Их лица напоминали безжизненные маски, их движения были вялы, взгляды беспокойны, но апатичны. Окружив ее, они говорили что-то скучными голосами, поглядывали в окно на рыночную площадь и украдкой зевали.
Только одна Цабинская с нескрываемым любопытством расспрашивала и разглядывала Янку.
— Разовец, — позвала она актера, который только что вошел в комнату, и шепнула ему что-то на ухо.
— Хорошо, сейчас. Песь, поди сюда на минуточку!
Песь нехотя встал.
— Скажи, дорогуша, только одно слово — белый? — спросил Разовец, показывая ему язык.
— Черный! Не морочь людям голову своим языком, глупо.
— Дорогуша, никто не хочет сказать мне правду, а зеркала никуда не годятся; скажи, и я поверю тебе: ведь обложило, да? Я чувствую жар, всю ночь не смыкал глаз. Ну, скажи.
— Язык совершенно нормальный, только ты психопат, кончишь в Творках. — Песь подсел к Янке.
— Вы больше не думаете о сцене? Нет, это невозможно, — заговорила Цабинская. — Знаете, чудесная мысль пришла мне в голову: ангажируйтесь к нам на роли героинь.
— За что же вдруг такое повышение? В Варшаве вы не хотели мне дать даже роли субретки. Право же, я не заслужила такой чести.
— Вы злопамятны и мстительны, это чисто по-женски, — ввернул Песь.
— Вернее, чисто по-человечески — не забываю обид.
— Панна Янина, все уладится, вот увидите. Зайдите к нам, поговорим, повидаете свою старую ученицу.
— Не могу, через полчаса мне на вокзал, — сказала Янка решительно. Но это неожиданное предложение подействовало на нее, словно крепкое вино, и она уже размечталась. Она сидела умиротворенная. Несмотря на то, что они знали о ней все, она не чувствовала смущения и даже смотрела на них немного свысока; обида, поднявшаяся было в ней, понемногу улеглась, заглушённая радостью, что она видит их, находится среди них.
Влетел запыхавшийся Цабинский, за которым послала жена, и уже с порога закричал:
— Что за гостья! Что за гостья! Приветствую от всего сердца! — Он поцеловал Янке руку и с удивлением взглянул на нее. — Право, я с трудом узнаю вас, вы так переменились! Скажу без комплиментов, выглядите вы великолепно, клянусь детьми, ну, просто героиня со столичной сцены.
— Кельнер! Два коньяка пану секретарю! — крикнул из дверей Гляс в сторону буфета.
Янка начала прощаться — Залеская уже стала выказывать нетерпение.
— Вы и в самом деле уезжаете? Я думал, вы останетесь хотя бы на представление. Переночевали бы у нас, вот была бы для нас радость!