Брожение
Шрифт:
— Итак? — Янка теряла самообладание.
— Итак, я не знаю, что вы собой представляете, но знаю, что каждый сильный человек берет на плечи свой крест и несет его по жизни или же ложится где-нибудь под забором и подыхает, если это ему нравится.
— А я выхожу замуж, — бросила Янка с вызовом, и глаза ее сверкнули гневом.
— Вы выбрали лучшее из того, что вам осталось.
— Скажите лучше — пошла на крайность.
— Не делайте из этого драму. Женщины всегда впадают в крайности…
— У вас сегодня слишком
— Не медом меня кормит жизнь. Впрочем, пора прекратить эти пререкания, хватит сетовать на судьбу. Каждый получает то, что ему полагается.
— Человеку полагается счастье, а он его не получает.
— Полагается? Откуда вы знаете, что человек должен быть счастлив?
— Он этого хочет.
— Тогда пусть найдет свое счастье.
— Где?
— Оно в нас самих и только в нас самих.
— Его нет во мне… — ответила Янка тихо.
— Ха! В таком случае его для вас нет нигде…
Янка не ответила. Глаза ее были полны слез, а в сердце накипела горечь.
— Ну, довольно. Мне пора уезжать, скоро мой поезд. На прощание желаю вам от всей души счастья, к которому вы так стремитесь.
— Мы теперь, видимо, не скоро увидимся, — сказала она с грустью; ей было жаль расставаться с тем единственным человеком, которого она ценила и любила как друга.
— Я думаю — никогда.
Голос его звучал сурово; он встал у окна и устремил взгляд куда-то вдаль.
— Слово «никогда» должно исчезнуть из человеческой речи: в нем столько отчаяния и бессилия.
— Единственное, что никогда не обманывает. Ну, всего доброго. Сейчас я в Варшаву, а после праздников — куда придется. Если мне будет очень скверно или очень хорошо, напишу вам. Я всегда буду помнить, что в этом захолустье есть одна дружеская и страдающая душа.
— Благодарю, но мне жаль терять вас.
— Не жалейте, в том-то и счастье, что человек может забывать. Вас я забыть не сумею, но это уже другое дело. Возможно, что если бы мы жили с вами по соседству, прикованные к одному месту, мы возненавидели бы друг друга и перегрызлись, как собаки из-за кости.
— Я уступила бы вам, — сказала она серьезно.
— Прощайте… Мне тяжело расставаться с вами. — Он поцеловал ей руку и долго смотрел в лицо, как бы желая запечатлеть его в памяти навсегда. — Простите меня, сердце ноет от боли… Жизнь съедает меня! Съедает…
Он окинул взглядом комнату и поспешно вышел. На лестнице он отер глаза, полные слез.
Янка видела в окно, как он ходит по платформе с отцом, как тот отдает ему ее давнишний долг и как они целуются на прощание. Она увидела его еще раз, когда он выглянул из вагона. Он поклонился Янке, поезд тронулся, и все исчезло в снежном тумане.
Сердце заныло. Янка чувствовала, что она уже никогда больше не увидит Глоговского: с его отъездом порвались последние нити, связывающие ее с миром: они порвались, и сердце наполнилось тяжелой, гнетущей тоской одиночества.
IV
В течение нескольких часов Янка ощущала в себе печаль и умирание. Когда приехал Анджей, она сказала:
— Хорошо, что вы приехали, я с нетерпением ждала вас.
Она, как прежде, не любила его, но одиночество ее страшило, Янка понемногу приспособилась к привычкам Анджея и его образу мыслей, но он часто надоедал ей своей любовью и обижал отсутствием такта. Несмотря на все свое свободомыслие, она твердо придерживалась принятых правил хорошего тона, а Ендрусь, как его запросто называл Орловский, несмотря на все свое образование, впрочем, чисто специальное, оставался совершенным варваром.
— Вы меня дрессируете, как дикого коня, — оправдывался он, целуя ей руки.
Янку раздражало его невежество, и она не раз в довольно резкой форме делала ему замечания. Анджей обещал исправиться, но в душе оставался ко всему этому вполне равнодушен, даже просто не мог понять, чего она от него требует. Он был настолько поглощен хозяйством и любовью, что все остальное для него просто не существовало: он двигался и действовал как автомат. Он все больше боготворил Янку: она казалась ему высшим существом, он гордился ею и в ее присутствии робел.
Он всегда считал, что для богатой семьи Гжесикевичей необходима именно такая женщина, «вельможная пани», как ее называла его мать. Каждый день он ездил в Буковец и каждый день возвращался домой все более восхищенный и счастливый. Он до поздней ночи просиживал у матери, рассказывая ей о Янке, или мчался к Витовским исповедоваться панне Ядвиге. Он жил в горячке предсвадебных приготовлений, не обращая ни малейшего внимания на колкости Юзи, которая теперь постоянно приезжала в Кроснову и с ненавистью наблюдала за ремонтом в усадьбе.
— Королевский дворец! И для кого? — спросила она как-то с издевкой.
— Для моей жены… Разве ты не знаешь?..
— О, знаю, знаю, даже более, чем знаю. — Она отвернулась и отошла.
— Моя сестра очень меня любит, — сказал Анджей отцу, который слышал их разговор.
— Что правда, то правда. Только на кой леший все это — бархат, ковры, золоченая мебель… Тьфу! Твоя мать жила в корчме, когда вышла за меня, и — разрази меня гром! — было не так уж плохо!
— В то время у тебя не было усадьбы, а у матери — тридцати тысяч приданого.
— Хе! Что и говорить, тридцать тысяч — не малый куш, да зачем вам столько комнат, заблудитесь в них… пять, шесть… Епископу — и то столько не надо.
— А нам надо целых шестнадцать…
— Зачем, что вы с ними будете делать?
— Известно что — жить, — резко ответил Анджей: старик начал раздражать его.
— Всего леса из Лугов на одну зиму не хватит, чтобы натопить эти хоромы.