Брусилов

Слезкин Юрий Львович

Вчитываясь в текст этой телеграммы, Игорь не только уразумел во всей полноте смысл заданной ему задачи и ее своевременность, но понял и впервые задумался над тем, какими знаниями, пониманием людей должен обладать человек, чтобы с полным правом и достойно нести бремя полководца. До этих дней, хорошо узнав Брусилова, Игорь принимал его познания и интересы как личные его качества, нисколько не связывая их с деятельностью полководца. Представление о талантливом полководце у Игоря оставалось корпусное, профессиональное. Талант полководца расценивался умением руководить войсками, хитро и мастерски ими маневрировать. Все иные качества шли не в счет, если они не имели прямого, непосредственного отношения к солдату и его славным делам. Чудачества

Суворова принимались лишь как своеобразный прием более доходчивого воздействия на солдат, а не как звено единой цепи поступков и действий, направленных к главной цели — победить противника не только силою оружия и военного мастерства, но и силою великого познания человека, дающегося не профессиональными навыками, а широтою и глубиной мысли военачальника. Вот почему начитанность и осведомленность Брусилова, которые так удивляли Игоря, представлялись ему замечательными именно потому, что не казались нужными для каждого генерала, руководящего огромными человеческими массами.

Теперь деятельность Алексея Алексеевича предстала перед Игорем в ином свете, Она уже не казалась столь исключительной и своеобразной, как раньше, но приобрела гораздо больший смысл, значение и размах.

Дни были горячие. Штаб фронта жил напряженной жизнью. И если бы не знать, как точны и обдуманны были его действия, можно было бы признать их лихорадочными, необъяснимо противоречивыми...

Но через руки Смолича проходила почти вся переписка со ставкой. Он знал, где кроется причина этой противоречивости. И не только удивлялся ей, а диву давался, откуда у людей, кипевших в непрестанной лихорадке, достает силы удержать равновесие и не растеряться.

Второго июня была получена телеграмма командующего 3-й армией, генерала Леша, что его атака отложена до 4 июня...

Игорь под диктовку Брусилова составил телеграмму Алексееву. В ней перечислялись отсрочки наступления Западного фронта. Юго-Западный фронт приступил к атаке 22 мая, Западный должен был атаковать 28-го, никак не позже 29-го. Но наступление отложено до 1 июня, затем до 4-го. Для облегчения Юзфронта 3-й армии приказано было овладеть Пинском 31 мая. Теперь эта операция отложена до 4-го... «Последовательные отсрочки нарушают все расчеты главнокомандующего и крайне затрудняют планомерное управление армиями,— заканчивалась телеграмма. — Ввиду этого 8-й армии приказано прекратить наступление...»

Алексеев не ответил. Вместо ответа 3 июня получена была директива ставки. В ней сказано было, что Западному фронту предложено атаковать не на Виленском, а на Барановичском направлении, и атака отложена на восемнадцать дней. В Пинском направлении 3-я армия должна атаковать 6 июня. «Отсрочка эта не нарушит развития дел 8-й армии...» — успокаивал Алексеев. Юго-Западному фронту предлагалось «собрать теперь же надлежащие силы для немедленного развития удара и овладения Ковельским районом».

Согласиться со ставкой, что отсрочка атаки 3-й армии в Пинском районе не нарушит развития дел 8-й армии, никак было нельзя. На счету — каждая минута, если желать воспользоваться победой и довершить разгром австрийской армии...

— Теперь австрийцев можно взять голыми руками,— сказал Алексей Алексеевич таким ледяным тоном, что Игорь сразу понял, что Брусилов говорил о возможностях, безвозвратно потерянных. Через два-три дня немцы подвезут войска из-под Вердена, с австрийских и итальянских фронтов, и все пойдет насмарку.

Алексей Алексеевич говорил в будущем времени, но слова его звучали свидетельством настоящего.

Ощущение неблагополучия не оставляло Игоря и по ночам. Это неблагополучие Игорь ощущал во всем и во всех. Оно тем более бередило сердце, что для этого не было непосредственной причины. Наступление на фронте развивалось успешно. Враг был сломлен и если не бежал окончательно, то готов был к этому. 3 июня пленные при опросе показали, что положение австрийских частей настолько безнадежно, что восемь дней назад полевые германские полки 10-го корпуса переброшены из Франции, где стояли в районе Лайона. Другие пленные прибыли с итальянского театра, с Балкан, из-под Вердена...

И Смоличу казалось в бессонные ночи раздумий, что лавина человеческой ненависти и зла со всех концов Европы устремилась к брусиловскому фронту, чтобы затопить его и преградить дорогу победному шествию. Эта ненависть и зло, казалось, были обращены только на Брусилова. И именно потому, что вражеское нашествие устремилось на него одного, оно вызывало внутри армии недовольство, недоверие и глухое возмущение...

Игорь доискивался причин, Он искал их в предательской работе Распутина, в слабости верховного, в бездарности Эверта и Куропаткина. Он смутно находил их в обездоленности народа, в его тщетных поисках «берега», которого он лишен на своей родной земле... Опять приходило на память по-новому понятое словцо: «достигнем»...

«Но если живет такая уверенность, то откуда же недовольство?» — спрашивал себя Игорь.

И тут же ему вспоминался разговор с пленным австрийским офицером-поляком. Игорь допытывался у офицера: что заставляет его — поляка — воевать в рядах австрийцев и немцев против русских, своих единокровных братьев-славян? Смолич пересказал офицеру добросовестно все, что ему преподал Брусилов, и то, что было почерпнуто им в наспех проглоченной книге о Польше. Эту книгу достал Игорю Клембовский.

Офицер выслушал Игоря учтиво-сдержанно, поджав тонкие губы.

— Я вижу, что пан капитан хорошо начитан в нашей истории,— сказал он,— это делает честь пану капитану. Не всегда приходится иметь дело с таким интеллигентным офицером... Действительно, мы очень часто попадали в лапы германцев. И не скажу, чтобы это было нам на пользу. Но пан капитан задал мне вопрос, почему мы сражаемся в рядах австрийской армии? А разве вы не знакомы с историей своей собственной родины?

Игорь, не понимая причины, покраснел.

— Но в нашей истории, как мне кажется, не было случая, чтобы русские дрались на стороне своих поработителей!

— Так, пан капитан,— опустив голову, с подчеркнутым почтением ответил поляк, — прошу извинения, если я не точно выразил свою мысль. Но я не то хотел сказать. Я хотел спросить пана капитана: разве он сам и другие, такие, как он, интеллигентные русские люди, не захотели бы уйти из своей вечной тюрьмы в какое-нибудь другое место, посвободнее?

Поляк не поднимал глаз, Игорь краснел все более. Ему стало душно, ему захотелось ударить военнопленного изо всей силы по его надменно склоненной голове, но он не находил в себе решимости даже возразить ему. Он не разобрался в ту минуту прав или лжет на Россию поляк, но что-то, помимо его сознания, подымалось со дна души щемящей болью и стыдом. 0н встал и обратился к военному следователю-прапорщику:

— Продолжайте допрос без меня. Я должен уйти.

Игорь старался отогнать от себя мысли об этом диалоге... Только ночью с еще большей горечью и настойчивостью вернулся мысленно к нему. «По его мнению, Россия — тюрьма... Не хочу верить! Ну, допустим, для него, поляка — это так. Допустим, для Ожередова нет в России «берега»... Но он все-таки не поехал! не поехал искать его в чужих краях! — вскрикнул Игорь так громко и так счастливо, точно это воспоминание сняло разом все оскорбление и боль. — Как это он сказал тогда?..— стал припоминать Игорь, сев на кровати, потирая висок:— Ну же! Ну! Дай Бог памяти!.. Ах да! «При чужом народе состоять — последнее дело!» Вот что сказал русский человек. И так скажет каждый русский! Каждый! Пусть тюрьма! Мы ее сломаем и останемся на том же месте... Сломаем? — переспросил себя Игорь.— Значит, действительно тюрьма? Но как же тогда Брусилов? Он разве не знает? Не видит? Ведь это же страшно!.. Биться головою об стенку... Знать, что ни делу твоему, ни слову нет нужного разрешения и нет в них непреложной для всех правды... Какую страшную участь избрать себе и нести добровольно...