Бруски. Книга IV
Шрифт:
Вчера мне Богданов сказал:
– Я около Фени облагораживаюсь. Она мне дает зарядку, – и все шутит, а я вижу, ему не до шуток, и я, нарочно грубо, сказал ему на его «я около нее облагораживаюсь»:
– И поспать, чай, поди-ка, с ней охота?
Богданов обругал меня дураком и целый день не разговаривал.
Да, так-то вот завязалось дельце.
О Стешке я много думаю, когда около меня нет Фени. Мне ее жаль. Нет, не ее, а того чувства, которое пропало во мне. Странно, когда у людей появляется трещина в любви, они начинают друг друга поносить, оскорблять и, очевидно, думают этим замазать трещину. Какие глупые люди: желая вернуть друг друга, они похабно оскорбляют
Вчера вечером Богданов, очевидно желая испытать меня, Феню и себя, покинул нас в горах и ушел на рудник. Мы с Феней разожгли костер и присели около него… И разговор у нас не вязался. С чего мы ни начинали, быстро обрывали, быстро договаривались, не могли вызвать спора.
– Вот, Кирилл, видишь, нужно третье лицо, чтоб было весело, – сказала она, первая догадавшись, почему у нас не вяжется разговор, а я подумал: «Значит, она любит Богданова. И чего я, дурак, тянусь за ней? Мне бы надо отправиться в рудники, а их оставить вдвоем».
Признаться, я был рад за Богданова и досадовал на себя… и долго, молча смотрел от костра во тьму. Ночь удивительная в горах при костре. Тут костер – пылают сосновые сучья, трещат, извиваются, а там, дальше от костра – тьма кутает все, превращая обычные сосны в какие-то причудливые фигуры. Я смотрел от костра во тьму и думал:
«Хорошо. Пусть они любят друг друга», – но, сказав это, я вдруг почувствовал, что мне больно, что я сам люблю Феню, и я хотел было сказать Фене об этом. Но она запела песенку, ту самую песенку, которую пел вчера Богданов. Песню эту он вывез из Абхазии. Она была без слов, а содержание ее, оказывается, такое: один знаменитый абхазский охотник, гоняясь за козой, попал на такую скалу, где он не только не мог повернуться, но не мог и двигаться вперед, ибо впереди была пропасть, и вот он запел песню. Он пел до тех пор, пока не свалился в пропасть. Феня затянула эту песенку.
«Она поет его песенку, значит думает о нем», – решил я но она в это время засмеялась:
– Как ее поет Богданов? – и, крепко зажмурив глаза, закинув голову назад, широко разинув рот, она очень точно передразнила Богданова.
А сейчас она сидит в комнате Богданова, и они оживленно разговаривают, смеются. Значит – есть общий язык. Обходятся и без меня. И мне, я не могу сказать, что мне легко…»
– Кирилл. Скоро ты там? – позвала Феня и, влетев в комнату, увидев, что глаза у него почему-то впервые блеснули обидой, чуть попятилась, спросила: – Что ты пишешь?
– Письмо в крайком.
– Может, тебе помочь?
– Да нет, зачем же, – Кирилл смутился. – Я уже заканчиваю, – и собрал исписанные листы бумаги.
– Ну вот что. Я сейчас пойду к себе, а вы через полчасика заходите за мной, и двинемся опять в горы. На другое место – выше. Ночь сегодня хорошая – не темная и не светлая, а самая «подходявая». Слыхал? Кирилл? – И она быстро вышла.
«Ой! Огонь девка», – мелькнуло у Кирилла.
В комнату вошел Богданов и присел на диван.
– Слушай, Ждаркин, – впервые так назвал он Кирилла. – Я сегодня… Понимаешь ли?… Ну, хочу… сегодня… ей все сказать, – вдруг выпалил он и опять сердито посмотрел на Кирилла. – Ну, как тебе сказать… хочу… ну, предложить.
– Наверняка отказ. – И Кирилл тут же спохватился: – То есть я хочу сказать, так же нельзя. Нельзя к Фене подходить с пряником в кармане. Ты лучше как-нибудь по-другому. А предложение – это не подойдет. Это даже может ее оскорбить. Сватовство какое-то. Я уверен, что она тебя любит, но она же, ты же сам знаешь, не так смотрит на все это. – И, не зная, что говорить дальше, Кирилл стал путаться.
– Ты
– Тогда чего же ты ко мне лезешь? Валяй сам.
– Да. Я пойду. А ты часок посиди тут. Мы потом вернемся сюда. – И Богданов вышел.
«Вот и новый удар. К тому, что есть, прибавилось еще», – подумал Кирилл и долго сидел не шевелясь, все думая о том же, чувствуя себя не просто обиженным, а обойденным, оскорбленным. Иногда он намеревался подняться и бежать за Богдановым, вступить с ним в бой, напрячь все силы, всю свою ловкость, чтобы овладеть Феней. Но с места не двигался, понимая, что это будет не только подло, но гнусно, отвратительно.
«Что мы, жеребцы, что ль?»
Богданов зашел за Феней.
– А где ж Кирилл? – спросила сна.
– Он пишет письмо Стеше, – подчеркнул Богданов. – Видимо, соскучился, – еще раз подчеркнул он и подумал с отвращением: «Зачем это я?» – Но он через полчасика нагонит нас. Пойдемте-ка пока, распалим костер.
– Ага. Вот и хорошо. Пошли. Костер разведем, пока Кирилл явится. Будем плясать. Я придумала новый танец.
– Да-да-да, – сказал Богданов, а когда они взобрались на скалу и Ступили на ту самую полянку, где каждую ночь жгли костры, он задержался и, ощущая, как на спине выступает холодный пот, выговорил: – Юлай.
– Что это вы сказали? – спросила Феня. – Юлай? Это что-то такое широкое.
– Да-да-да. Хотя вовсе нет, – резко оборвал Богданов. – Юлай – это имя девушки. – Он переждал, передохнул и начал: – Мне недавно приснился сон. Присядьте, Феня, вот тут, и я вам его расскажу… Такой сон: нахожусь я далеко на севере, кругом безлюдье, скучная, застывшая, окованная морозами пустыня, суровые глыбы льда и следы белого медведя. И вот среди этой безлюдной, застывшей пустыни я один. Я один нахожусь тут уже несколько лет, может быть сотни, тысячи лет… Так давно, что я совсем не помню. Я оброс, одичал, совершенно разучился говорить. Передо мной только одна задача – мне надо прокладывать путь через пустыню, через эти льдины, через Северный полюс. И я прокладываю его. И работа эта вовсе не утомляет меня, наоборот, я иногда думаю, что бы я стал делать, если бы не эта задача. Иногда я горюю, что я одинок. Верно, временами я слышу, как позади меня, где-то еще очень далеко раздается людской гул. Это идут люди по мною расчищенному пути, и это радует меня. Они идут уже с весельем, с песнями, с радостью… – Богданов остановился и посмотрел на Феню. – Да! Да. Это очень похоже. Ваш сон, – сказала она.
– Так вот, – снова передохнул Богданов и толкнул ногой камень. Камень соскользнул в ущелье, и еще долго раздавался его стук и грохот. – Так вот. Я один, – подчеркнул Богданов. – И вдруг в одно утро я вижу – на ледяной глыбе начерчено что-то человеческой рукой. «Неужели тут кто-нибудь был до меня?» – подумал я и пошел к скале. На скале из тусклого очертания стала ясно вырисовываться человеческая фигура. Через миг она ожила, затем приподнялась, и я увидел перед собой девушку. Она привстала, отряхнулась. На ней было платье полумужского покроя, сапоги, и в руках она держала тонкую трость из камыша. Она еще раз отряхнулась, расчесала рукой небрежно взбитые волосы и сказала: «Меня зовут Юлай. Я так давно ждала тебя. Тысячу лет я лежала в этой льдине, прикованная, замурованная, и никто не мог растопить эту льдину. И вот ты пришел». – «Да, да, я пришел, – ответил я. – Я пришел, – и тут я вспомнил, что именно ее, эту девушку по имени Юлай, я искал всю жизнь. И, протянув ей руку, я сказал: – Пойдем. Пойдем вместе. Жизнь исчертила лицо мое морщинами, но душа моя молода, как и твоя душа».