Бруски. Том 2
Шрифт:
— Ага! Ну вот я тебе говорил. — Куваев вскочил с койки и, несмотря на протесты дежурного врача Маши Сивашевой, вместе с Павлом Якуниным выбежал из больницы и кинулся разыскивать Кирилла Ждаркина.
3
Бегство Егора Куваева и Павла Якунина из больницы удивило Машу Сивашеву. Она поняла, что в этом скрывается что-то такое, о чем непременно должен узнать Кирилл Ждаркин. И она позвонила в горком партии. Но оттуда ей ответили, что Кирилл еще утром куда-то
«Где он? Стеша, наверное, знает», — решила Маша и позвонила.
— Егор Куваев сбежал из больницы, — сказала она.
— Егор? Что там Егор. Ты скорее приходи ко мне… у меня что-то случилось…
В четыре часа дня — это Стеша заметила по часам — у нее пошли воды. Вскоре к ней явилась Маша Сивашева, и начались приготовления. Стешу уложили в кабинете Кирилла, — так она захотела сама, — на диване. К удивлению Маши, ничего не было приготовлено — ни пеленок, ни простынь.
— Да что ж это у тебя так?
— А-а, все будет, — Стеша улыбнулась.
Все ждали — и Кирилл, и Маша, и даже Богданов, и Захар Катаев, которые тоже относились к родам Стеши, как к своему семейному делу, — все ждали, и особенно Стеша, что роды у нее пройдут легко, благополучно, ибо она была здоровая, развитая, крепкая мать. Только один Кирилл иногда сомневался в благополучном исходе и намекал об этом Стеше, подсмеиваясь над ее геройством, на что Стеша всякий раз отвечала ему:
— Вот увидишь, у меня это произойдет, милка мой, незаметно. Если ты даже рядом со мной будешь спать, и то не услышишь. Разбужу тебя и скажу: «А ну, Кирилл, получай сына».
Кирилл осторожно уговаривал ее:
— Послушай… Может быть… Ведь теперь научились рожать без боли. Что-то такое делают — и женщина рожает так себе, без боли.
— Вроде орехи грызет?
— Да. Может, и тебе так же? Ну, полежишь в больнице.
Стеша решительно встряхивала головой, шептала:
— Нет. Я хочу… Хочу от тебя иначе.
— Да, да… хочу с болью, — шептала она и теперь, расхаживая по кабинету. Сначала она ходила из угла в угол, затем начала кружить, как на привязи, а боль все поднималась, застилала глаза, — и Стеша уже ничего перед собой не видела. Она только твердила, тихо, еле слышно и как-то несвязно: — Кирилл… Кирюша… славный мой… для тебя… тебя… тебя, — и вдруг кто-то долбанул ее в поясницу, и в этот миг имя Кирилла выпало из ее сознания, все заполнилось тупой болью, и уверенность ее окончательно рухнула. Стеша повалилась на диван и вцепилась руками в живот.
Низ живота не только распирало, его рвало на части, будто кто-то впился в него когтями и со злостью, с остервенением рвал его, потешаясь над Стешей. Боль ощущалась не только в глубине живота — острая, режущая боль разливалась по всему телу жгучими жилками, будто огненными тенетами. Временами она стихала, но тут же снова поднималась, еще более жгучая, более острая.
— Ой-й!
Сначала пот катился с нее градом. Но вскоре тело ее пересохло, пересохли губы, стали шершавые, глаза ввалились, на лбу легла морщинка — эта морщинка так и осталась на всю жизнь, как отметина великих мук матери…
Прошел час, другой, третий… стенные часы пробили десять вечера. Стеша уже перестала кричать. Она только корчилась, вся извиваясь, норовя лечь на живот, чтобы своим телом придавить несусветную боль, и грызла губы.
— Нет, нет, — удерживала ее Маша, не давая ей перевернуться на живот, и все шутила. Но к одиннадцати часам и она отчаялась, видя перед собой Стешу уже почерневшую, с ввалившимися глазами, и неожиданно для себя решила: «Да, она не выдержит». Маша позвонила в больницу, чтобы приехал старший врач, затем присела в ногах у Стеши и растерянно опустила руки.
— Кирилл, Кирилл, — еле слышно звала Стеша.
4
Река Атака была в этот день удивительно спокойна, Казалось, она совсем и не двигалась, а лениво развалилась под солнцем, грея свою могучую спину. Только на крутых изгибах, роясь в жестких скалах, она пенилась и недовольно ворчала, будто сердясь на то, что тут ей перегораживают свободный ход.
— Экая… красавица, — проговорил Кирилл, обращаясь к инженеру Рубину. — А я сегодня купался, — похвастался он. — Я до снегов купаюсь. И жеребец со мной купался. Чуть не утопил, черт!
Рубин о чем-то думал и не сразу ответил.
— Да, — сказал он. — Красивая. Вот так и жизнь меняется: то — тихая, то бурная.
— Тихая жизнь — она нехорошая. Хорошая — бурная. — Кирилл снова посмотрел на Рубина и прищурил глаз.
— Она бурная — нехорошая, — Рубин кивнул на реку и также прищурил глаз.
И оба они громко рассмеялись. Рубин пристально посмотрел на Кирилла, что-то хотел было сказать, но промолчал, очевидно раздумав. Кирилл это подметил и весело прикрикнул:
— А ну, говорите. Что у вас там? А?
— Хорошо. — Рубин снова долго молчал. — Мир запутан, как болотная тина: ни черта там не разберешь.
— А ведь разбираются. Сушат ее, под микроскоп кладут и разбираются. Зайдите-ка в лабораторию к Богданову.
— Это так. Но ведь микроскоп не каждому дан… и не каждого пускают в лабораторию.
— Иной нагваздает, — намеренно ввернул Кирилл простонародное слово, — зачем же его пускать? — и подумал: «С болячкой человек… и болячку открыть боится, как сифилитик. Надо ему помочь». Он решил осторожно задать несколько вопросов Рубину и долго всматривался в крутые берега реки Атаки.