Брюллов
Шрифт:
Но рыцарь не внемлет предостережениям:
— Мне путешествие привычно И днем и ночью — был бы путь, — Тот отвечает, — неприлично Бояться мне чего-нибудь. Я дворянин, — ни черт, ни воры Не могут удержать меня, Когда спешу на службу я…Но впереди ждала рыцаря встреча с одинокой черной виселицей, стоявшей глаголем среди пустынной долины. Мимо нее лежал путь на службу…)
Трудолюбивый старец, князь Шаликов отозвался стихами на пребывание Брюллова в первопрестольной столице:
Москва! гордись: сей Гений вдохновенный Взирал на твой Палладиум священный ИОтставной профессор Андрей Иванович Иванов копировал брюлловского «Нарцисса». Домашняя мастерская была маленькая, Андрей Иванович расположил у окна мольберт с холстом, картину же поставил поодаль на стуле, дни были майские, светлые и долгие, самое время работать. Все в Петербурге ждали Карла, многие ценители желали иметь хотя бы копию с какой-нибудь его вещицы, Андрей Иванович из упрямства соглашался копировать одного «Нарцисса», которого продолжал почитать совершеннейшим созданием Брюлло. Картину знал он наизусть, не однажды копировал, но были для него смысл и наслаждение в том, чтобы всякий раз с ощущением новизны и неожиданности намечать контур, открывая неведомую прежде прелесть линии, ее таинственную предопределенность, неповторимую точность; прорабатывая объем, прописывая тени, он замирал от изумления и радости — ему казалось, будто на холсте его сама собой рождается живая натура. Но в тот майский день работа не шла, в безошибочно нанесенных линиях притаилась нарочитость, вымученность, работа утратила целесообразность, внутреннее развитие, когда всякое прикосновение к холсту тут же подсказывает следующее, ведет к нему. Андрей Иванович испытывал неприязнь к неизменно любимой им картине, в чем стыдился и самому себе признаться, но чем старательнее он гнал от себя мысли, которые считал недостойными, тем упорнее они овладевали им. Он уже плохо помнил в подробностях лицо Брюлло, и кто знает, каким стал он за минувшие пятнадцать лет, время — своеобычный живописец, но в тот день Карл представлялся ему этим склонившимся над собственным отражением Нарциссом. Петербург полнился слухами о приемах и обедах, которыми потчевали Брюлло в Одессе и в Москве, Академия художеств — дело невиданное! — готовила чуть не парад в его честь, между художниками провели подписку для угощения его столом, Андрей Иванович также внес посильную лепту. Время от времени кто-нибудь вспоминал, что именно он, профессор Иванов, был наставником Брюлло, отставной же профессор яснее ясного сознавал, что при нынешних обстоятельствах ни академическому начальству, ни самому Брюлло помнить об этом несподручно и что от таковых напоминаний может выйти нестерпимое для его достоинства неудобство; он упрямее, чем прежде, повторял, что и Карл при нем оказался волею случая, и он для Карла сделал не более, чем для других. Слава требует от человека ловкости, чтобы удержаться на вершине, размышлял Андрей Иванович, и Брюлло, желает того или нет, будет считаться с мнением властей предержащих. И чтобы не быть несправедливым к бывшему ученику, выводил: возможно, Брюлло и не вконец испорчен, но, дабы остаться в выигрыше, ему надо будет соображаться с духом времени, — Андрей Иванович горевал заранее и, ожидая еще больших горестей, готовил себя к ним… Копия не задавалась, и Андрей Иванович, оберегая любимую картину от недостойного повторения, снял с мольберта и прислонил лицом к стене чуть только измазанный холст, «Нарцисса» же бережно унес в гостиную и повесил на гвоздь, навсегда для него предназначенный.
Алексею Николаевичу Оленину, президенту академии, шел восьмой десяток, однако он по-прежнему был скор в мыслях, делах и походке. Поседевший добела, маленький, с острым личиком и живыми бусинками-глазами походил он на зверька, который, сидя на ящике шарманки, достает прохожим людям билетики с судьбой. Размышляя о великой славе Брюллова, президент счел за благо предать забвению прежние с ним раздоры. Ему, главе российской Академии художеств, подобало торжественно и радушно встретить величайшего из своих воспитанников, того, кто во всей Европе прославил школу, его взлелеявшую. Государь, заглядывая в академию, любил сиживать перед «Помпеей» и желал видеть ее творца академическим профессором; Оленин рассчитывал, что явление Брюллова вольет горячую кровь в дряхлеющий академический организм, следовало только наблюдать за тем, чтобы сия порция свежей крови не кружила голову, не учащала биения сердца, не вызывала непредвиденных желаний. Следовало любить и почитать Брюллова, гостеприимно распахнуть перед ним ворота, однако регламентируя любовь, почитание и гостеприимство. Алексей Николаевич приказал вице-президенту, конференц-секретарю и некоторым из профессоров составить подробнейший «Порядок приема», согласно которому академия будет чествовать Карла Брюллова. В тринадцати пунктах предусмотрели речи, приветствия, тосты, пометили паузы, где музыка будет играть туш, не забыли назначить маршрут, по которому поведут Брюллова, когда господин вице-президент пригласит его пройтись по залам, и лиц, которые должны быть встречены на пути следования. Оленин придумал также ознаменовать празднество учреждением добровольной кассы для вдов и сирот художников, воспитывавшихся в академии: благотворительное начинание регламентировало триумф Брюллова и придавало торжеству несколько иное направление.
С хлопотами по организации триумфа упустили из виду квартиру и мастерскую. Еще зимой приказано было отвести Брюллову на первом этаже академического здания квартиру недавно скончавшегося скульптора Мартоса, но поначалу Брюллов в Москве непомерно задержался, а после забылось как-то; теперь спохватились в последнюю минуту. Выяснилось, что надобно в назначенном триумфатору жилище произвести ремонт и кое-какие переделки, ну да свет не без добрых людей, и родни у Брюллова много, — пока суд да дело, где-нибудь пристроится.
Профессор архитектуры Александр Павлович Брюллов рассчитывал свой день поминутно. Заказы он имел важные: по приказу государя строил обсерваторию на Пулковской горе, на Невском же проспекте возводил лютеранскую
В конторе дилижансов никто Карла Брюллова не встречал. Он пересел на извозчика, глянул в записочку — приглашение, пересланное ему в Москву, — и велел везти себя к Соболевскому, на Невский. Соболевский снимал квартиру в начале проспекта, против Малой Морской. Соболевский был деятелен и шумлив. Крепко обнял Карла длинными сильными руками, наклонясь к нему, звонко поцеловал в щеки, толкнул в кресло и, не дав опомниться, стал рассказывать, что заварил дело — основал бумагопрядильную фабрику на Выборгской стороне, а посему нынешним же летом едет в Англию изучать производство. Появился компаньон Соболевского, Иван Сергеевич Мальцов, — прежде служил Мальцов по дипломатической части, ездил с Грибоедовым в Персию и единственный из сотрудников миссии остался в живых. Послали за шампанским, завертелись разговоры. Карл раз-другой порывался сообщить в академию о приезде, Соболевский его удерживал: вакации, кроме старика швейцара, там и не найдешь никого. Квартира Соболевского вид имела такой, словно только что вселились в нее и не успели еще расположиться: рядом с дорогой мебелью стояли сундуки и чемоданы, покрытые, однако, уже изрядным слоем пыли, книжный шкаф был заполнен наполовину, многие книги, связанные стопками, брошены были в углу и на подоконниках. Соболевский объяснил, что все нет времени обосноваться, да теперь вроде бы и незачем — скоро в Европу, а пока лето — дачи, друзья, гулянья, да и дела принуждают отлучаться, вот надо гнать на неделю в Ригу. Предложил Карлу остаться у него: пока академическое начальство расчухает, как получше устроить Брюллова, будет у него крыша над головой, и платить не надо — уже уплачено.
На другой день после обеда забежал брат Александр, долго держал Карла за руки, ласково склонив голову, вглядывался в глаза, будто что-то угадать хотел; пожурил Карла за то, что не остановился у родни, однако пожурил мягко, не нажимая, заметил, между прочим, что профессорская квартира при академии для его семейства тесновата, пора обзаводиться собственным домом. Звал как-нибудь на днях обедать, рассказывал, что занят сверх меры, всякий день приходится ездить на Пулковскую гору, это за Московской заставой, в четырнадцати верстах. Александр дважды вытягивал из кармана золотые толстые часы на цепочке с брелоком в виде крошечного лекальца и ключиком, крышечка на часах подскакивала с нежным звоном. Александр пополнел, щеки и подбородок его приятно округлились, волосы лежали гладко и поблескивали, будто припомаженные, гладкая кожа светились благополучием. Александр объяснил, что брата Федора вовсе нет в городе — пропадает в Петергофе, спешит закончить отделку чьей-то дачи (в моде готика, нашим сиятельствам подавай рыцарские замки), вот к Луизиньке, Федоровой жене, Карлу непременно надо сходить — познакомиться, заодно и батюшкин дом навестит; ах, какое Луизинька пирожное печет — помнишь, лимонное матушкино? — точь-в-точь такое же.
Карл встал пораньше и отправился с визитом к отставному профессору Иванову. Андрей Иванович, не ожидавший гостя, в затрапезном домашнем платье копошился над работой. В темноватых комнатах пахло обедом, который варился на кухне. Стол в мастерской Андрея Ивановича был подвинут к окну. Старик поднялся от стола, бросил карандаш и, будто не удивляясь Карлу, сказал сердито, что вот объявлен конкурс — писать картину из жизни Петра Великого, академические же господа конкурировать не желают — заняты службой! Однако закажи им за хорошую цену образа, глядишь, и время найдется…
Разговор старика был все еще горяч, но сравнительно с былыми годами не хватало ему голоса и дыхания. Во время речи он вдруг останавливался и пожевывал запавшую верхнюю губу, сверху вниз прорезанную глубокими морщинами. Карл хотел рассмеяться — слезы на глаза навернулись. Почтительно поклонился Андрею Ивановичу и объяснил, что прежде, нежели посетить даже родных, почел за долг явиться к бывшему наставнику. Андрей Иванович слушал его внимательно, глаза его блестели под седыми — свисавшими сосульками — бровями.
— Таковые чувства, ежели они истинны, делают вам сударь, честь, — проговорил он, стараясь, чтобы слова его прозвучали с некоторой даже холодностью. Карл засмеялся. Старик продолжал упрямо, что, хотя Брюлло ему по жребию достался, он, как русский художник, «Последним днем Помпеи» гордится; однако находит в картине и некоторые изъяны, — если угодно, при случае он готов объяснить. «Угодно, угодно!» — весело проговорил Карл и, выискав глазами свежий холст, поставленный лицом к стене, подошел, перевернул без разрешения и увидел контуры своего «Нарцисса». Андрей Иванович, смущенный несколько, пояснил, что вот заказали копию, а он «Нарцисса» всегда рад копировать, ибо видит в нем много совершенства. Карл поставил холст на мольберт, пригляделся с интересом: