Будь счастлив, Абди!
Шрифт:
Так и двигаемся метр за метром, километр за километром. Шутка за шуткой, улыбка за улыбкой.
Ну, а работа! Работают эти ребята поразительно. От восхода до заката солнца — как заведенные. То и дело слышны удивленные возгласы маленького щуплого непоседы Каби: «О-о! Собака! Посмотрите!», «Глядите, какая собачья жила!» Ум его подвижный, острый. Он все время что-то домысливает, выискивает.
Бесстрашно карабкается на немыслимые кручи мрачноватый неповоротливый Бертран. Раза три в день останавливается, вытаскивает из рюкзака трубку и кисет с табаком. Молча глядит на голубеющие горы и выпускает из себя голубой дым. В такие минуты его лучше не трогать: Жан-Мишель-Луи мыслит. Он приносит из маршрутов рюкзак образцов, который не поднять двоим, и голову, полную новых идей. С каждым маршрутом, с каждым отбитым образцом проясняются геологические прояснения в его большой бритой грязной бородатой и очкастой голове. А вечером
Вчера мы возвращались из маршрута вместе. Зная его мрачноватость, я не рассчитывал на оживленную беседу. Тем более на откровенность. Прошли молча километра три. Вдруг Бертран, не поворачивая головы, буркнул: «А у меня дома сын. Восемь месяцев. Не видел его половину его жизни. Тяжело». И продолжал так же, как и прежде, идти тяжеловатой походкой с опущенной головой. Допекло человека! Не машина ведь!
Лихорадочно картирует свой район Витель. Скрупулезно наносит на карту малейшие изгибы пластов, детально измеряет оси всех складок. Его излюбленные слова — это слова Вегмана: «Когда другие обсуждают, я измеряю». И он измеряет, измеряет. Идей у него много, но из них нужно выбрать единственно верные. А для этого нужны факты. И Витель снова и снова измеряет. Он может отстать от всех, свернуть в сторону, пробежать бегом пару километров, чтобы замерить какой-нибудь очередной шарнир. И снова замерять шарниры по маршруту. А вечером, когда все оживленно говорят о чем-нибудь у костра (а французы в большинстве своем говорят только оживленно), Витель сидя засыпает, уютно завернувшись в свой видавший виды бурнус. Тоже ведь не машина — человек.
Карта, которую составляет группа Фабриеса, яркая многоцветная геологическая карта части Хоггара, почти закончена. Осталось уточнить некоторые спорные моменты. Карта, надо сказать, получается отличная. А на старой карте BRGM Бертран, Витель и Каби нашли много ошибок и просто недобросовестных оплошностей.
В общем, работа подвигается к концу.
27. I
Между горой Джинов и песчаным уэдом на пологом горном склоне стоят четыре стены, сложенные из угловатых больших камней. Между стен — яма. Ветер обточил уже камни. Многие из них стали округлыми. Эти стены, укрывающие яму от ветра, — дом доисторического человека. В яме туареги выкопали скелет. Потом приехали ученые, забрали скелет и сказали, что он очень древний.
Много-много тысячелетий назад в голой стране, которая, наверное, не была тогда голой, жили далекие-далекие предки туарегов. Море тогда еще только отступило с территории нынешней Сахары, и ветры, очевидно, еще не успели превратить ее в пустыню. Только что отгремели взрывы четвертичных вулканов, оставивших много крепкого черного камня, из которого можно было строить жилища. Кто знает, разрушило ли время крышу, превратив ее в прах, или просто ум наших предков не поднялся до таких сложностей, как перекрытия, — во всяком случае создается такое впечатление, что дом тех, от кого произошли современные туареги, не отличался изысканным комфортом: это яма, обнесенная неровными каменными стенами. В яме и сейчас еще часто находят самые примитивные орудия: заостренные камни, наконечники стрел, топоры. Куда делись эти люди — неизвестно. Являются ли они прямыми предками берберов вообще и туарегов в частности — тоже неизвестно.
И вот мы снова в Идельэсе…
Лет около ста тридцати — ста сорока назад жившие всегда замкнуто кочевники-туареги (вернее одно из небольших туарегских племен) осели в долине, где было несколько постоянно источающих воду родников. Туареги построили свои глинобитные домики-коробочки без окон и стали обживать полюбившееся им место. Постепенно они утрачивали свою воинственность. Кто-то бросил на плодородную землю косточки от съеденных фиников. Спустя десятилетия у источников зеленели финиковые пальмы. Потом стали сеять пшеницу, кукурузу, выращивать картофель. Появились фиговые деревья. Поселок с садом, получивший название Идельэс, разрастался. Сейчас это большой поселок, в котором живут 400 человек. Учитель месье Барер улыбается: «Со вчерашнего вечера уже 401».
Сад и огороды Идельэса — это гордость всего Хоггара. Около четырехсот гектаров посевных площадей. Но не нужно забывать, что это все-таки не черноземы Украины. Трудно себе представить, сколько усилий потратили человеческие руки, чтобы получить те урожаи, которые выращивают здесь сегодня.
Тяпками, мотыгами и лопатами выстроена грандиозная оросительная система. За ней следят денно и нощно. Вода здесь — золото. Источник дает четыре литра воды в секунду. А на поля доходит только два литра. Остальное пожирает жадная песчаная почва. Поэтому систему орошения проложили не в низинке, а повыше, где почва глинистая. Но туда, «где повыше», ее, воду, нужно поднять! Для этого местные изобретатели «изобрели» быка, который ходит по кругу, водит водочерпальное колесо, дающее медленно, но верно воду в каналы. Каждая семья должна отработать сутки в месяц на орошении. Сутки без устали трудолюбивые туареги перебегают от одной земляной перемычки к другой, пропуская воду в нужный арык и перекрывая арыки.
Но оросить землю — это еще полдела. Надо, чтобы это была земля, а не белый песок. И люди мешками таскают плодородную глину со склона горы, смешивают ее с песком. С миллионами мешков перетасканной земли пришел опыт. Сейчас туареги не просто таскают глину с горы. Они предварительно пробуют ее на вкус, нюхают, растирают между пальцев, а потом решают, нести ли эту землю под кукурузу, под помидоры или под пшеницу. Да, теперь, когда уже многое сделано, когда уже понемногу можно начинать пожинать плоды трудов предыдущих поколений, урожаи для здешних районов баснословны: пшеницы здесь собирают примерно шестнадцать-двадцать центнеров с гектара!
Министерство сельского хозяйства Алжирской республики выделило в этот пустынный район трактор с механиком. Но трактор вскоре сломался и стоит уже третий месяц без движения, а механик сбежал. Снова пошли в ход лопаты и мотыги. Мэр Идельэса, двадцатичетырехлетний, традиционно закутанный в бурнус туарег, с традиционно закрытым лицом, все-таки доволен. Он считает, что трактор — это первое проявление социализма в Хоггаре. Он так и говорит, слегка приспуская с лица тюрбан и оглядываясь при этом, нет ли вокруг женщин: трактор — это социализм.
Мы ночуем в Идельэсе. Гостеприимный месье Барер приглашает всю нашу компанию к себе. В полутемной большой комнате, где горит на подоконнике керосиновая лампа, а на полу лежат туарегские красочные шерстяные ковры, нет никакой мебели. На стенах висят три репродукции, вырезанные из журналов: «Рождение Венеры» Джорджоне, пейзаж Коро и картина Пуссена. И портрет молодого Ф. Ницше.
Усаживаемся на полу, застеленном коврами. Нас человек пятнадцать. Кроме геологов, два молодых араба учителя местной школы-интерната, механик суданец Абдурахман, мэр Идельэса и несколько зашедших на огонек туарегов.
Приносят два огромных таза (каждый литров по 25–30) с туарегским блюдом кус-кус. Это нечто вроде толстой и короткой лапши с очень острым и резким запахом, политое красно-бурым соусом. Все прибывшие голодны, как звери. Поэтому в полутьме в полном молчании раздается только частое клацанье ложек о края таза и жадное чавканье невероятно грязных и пыльных людей. Пьем красное алжирское «Монсера». Мусульмане не пьют.
Потом следуют второе и третье блюда. Разморенные сытным обедом и непривычно (за последние три недели) теплой комнатой, мы почти засыпаем. Выясняется, что в комнате, где мы обедали, не поместится на ночь более пяти человек. Меня приглашает к себе ночевать туарег Шакари. Беру свою раскладушку и спальный мешок и иду к нему. Дом как дом: окон нет. Пола тоже. Вместо пола песок. Посреди комнаты краснеют угли догорающего огня. Песок от огня теплый. Коричневые глинобитные стены тоже теплые. С непривычки, с чистого морозного сухого воздуха, немного режет глаза от дыма костра. Но Шакари приносит традиционный пустынный ароматный чай в маленьких рюмочках, по комнате распространяется душистый запах сухих трав и медленно растекается в воздухе дурманящий аромат, вырывающийся из носика кипящего на костре синего эмалированного закопченного чайника-заварника. Глаза слипаются. Но три рюмки надо медленно, очень медленно просмаковать, — таков обычай. Гостеприимный и внимательный, как и все знакомые мне туареги, улыбчивый Шакари предлагает мне после второй рюмки забраться в мешок и «подать мне чай в постель». Измотанный трудным днем, разморенный теплом, в полусне не могу отказаться от настойчивого предложения любезного и милого хозяина. Забираюсь в мешок. Шакари протягивает мне маленькую рюмочку зеленого чая с ароматом сахарских трав. Крохотными глотками смакую этот горячий аромат. А хозяин садится на песок рядом с моей раскладушкой и начинает петь речитативом какую-то свою тягучую песню. Я спрашиваю его: «Шакари, о чем ты поешь?» Шакари на ломаном французском старается передать слова этой старинной песни туарегов о любви. У него ничего не получается, он бессильно машет рукой и говорит: «Лучше слушай песню». Дрожащие звуки песни смешиваются с голубоватым дымом угасающего костра, с немыслимыми запахами незнакомых трав, с какими-то сказочными воспоминаниями. Глаза закрываются. Я уже не вижу ни слабо мерцающих красных углей, ни их отблесков на черном блестящем лице хозяина. Я мучительно стараюсь понять: сон это или явь. На какие-то секунды здравое мышление восстанавливается и я задаю себе вопрос: правдоподобно ли это — ночью, в доме туарега, в глухом туарегском поселке, в таинственной и неизвестной стране туарегов? Успокоенный мыслью о том, что это малоправдоподобно, засыпаю…