Будни и праздники
Шрифт:
— Молодец, мужик! Долбани еще одного! Пошибче!
— Брав-ва-а!
— Беги, Иван! Действуй, пока эти балдеют!
— Порядок! Наша берет!
— Ур-ра-а-а!
— Удружил, Сидор!
Занавес начал аварийно закрываться. И тут снова из зала прогудел растроганный бас глыбообразного старика с седыми бородой и усами:
— Спасибо, Сидор! Золотой ты человек!
Громогласов пробирался между декорациями, на ходу отрывая бутафорскую бороду.
— Что вы наделали?! — хватая его за рукав, простонал бледный до голубизны художественный руководитель. —
Непреклонный и безмолвный Громогласов хотел пройти мимо, но путь ему преградил директор.
— Негодяй! — с ненавистью выдохнул он. — Допился?! Вон из театра!
— Я никогда не был трезв так, как сейчас! — задохнувшись, ответил Громогласов. — Пропустите меня, вы…
Он удалялся, провожаемый восторженным, несмолкающим гулом. Зрители никак не могли успокоиться, приветствуя героя, который покорил их души…
ЗАПРЕТ НА ЛЮБОВЬ
Упряжка из девяти собак легко бежала по тундре, похожей на белую пустыню с кое-где выпятившимися плосковерхими барханами. Трудно представить, что бескрайний этот снег порой лежит на целых рощицах карликового кедрача-стланца, породу которого столетия согнули в дугу — чтобы легче выдерживать штурм бешеного ветра…
Низкорослые лохматые собаки без напряжения влекли нарты. Каюр Мишка Гребенщиков замер, положил на колени остол — толстенную палку с железным наконечником, которая служила тормозом, а также орудием подбадривания заленившейся собаки. Разительно похожий на древнего идола глубоко осевшими глазами и узким ртом на неподвижном рябом лице, Мишка во всех тонкостях фиоритурно высвистывал «Лунный вальс» Дунаевского. За всю жизнь он прочел только две книги — «Чапаев» и «Алитет уходит в горы». Зато чувствовал музыку и, как многие камчадалы, обладал почти совершенным слухом.
Он был потомственным каюром. Так же, как его отец. И дед. Возможно, прадед — того Мишка не помнил. Фамилию Гребенщиковых хорошо знали на Камчатке — там, где даже в наш век стремящейся к фантастике техники, порой лишь собакам под силу прорываться сквозь пургу, ревущую на заваленных снегом просторах…
Сейчас Мишка — младший представитель славного каюрского рода — стал известен и на одном из островов северной Курильской гряды: вот уже около двух лет он с упряжкой полудиких, вечно голодных псов числился в штате базы промысловой потребкооперации. Точнее, числился Мишка. Да и то проведенный по какой-то отвлеченной должности, ибо собственная собачья упряжка штатным расписанием на базе не была предусмотрена. Псы на довольствии не состояли. Потому ели все, что добывал для них хозяин, а также обнаруженное самими — от полуобглоданной рыбьей кости до подхваченной и на ходу разодранной курицы. Бывало — и поросенка. Иногда Мишка нещадно колотил их за это ногами и остолом, порой — делал вид, будто не заметил собачьей инициативы. В зависимости от настроения…
Впрочем, у неутомимых этих зверей был стоический склад натуры: они могли голодать сутками, не выказывая недовольства — лишь особый блеск, который появлялся в их глазах, не сулил добра встреченной живности. Зато никогда не бывали они полностью сыты. Даже с раздутыми от пищи животами псы не отказывались ни от чего, чем можно попользоваться — а вдруг,
— Право-право-право! — заорал Мишка, почти не разжимая губ. — Пр-р-раво!
Сухо шуршал снег под полозьями, тонко повизгивали они, когда нарты заносило. Мишка молчал, лениво и зорко посматривая вперед.
— Лево-лево! — скомандовал он.
Передовики Цыган и Моряк на лету поймали приказание. Описав плавный полукруг, нарты вышли на узкую дорогу, обозначенную кедровыми вешками.
— Пр-рямо! — распорядился Мишка.
И в ту же секунду увидел человека, уверенно скользившего на лыжах в лоб упряжке. Мишка мгновенно узнал его. Да и как не узнать?! Это был единый друг Васька Чеботнягин — моторист с сейнера номер четырнадцать, прозванного «Голубой Дунай» за синюю полосу по наружной стороне фальшборта.
Упряжка наддала хода. Чеботнягин поднял лыжную палку, приветствуя каюра и одновременно приготовившись отразить возможное нападение собак. Сунув остол в передок саней, Гребенщиков резко затормозил. Несколько шагов протащив нарты после его окрика «стой!», собаки замерли, с вожделением и недовольством посматривая на Ваську, трогать которого хозяином категорически воспрещалось.
— Здорово, Миша! Далеко путь держишь?
Безмолвно улыбаясь, Гребенщиков смотрел на невысокую ловкую фигуру друга, на его широкое скуластое лицо, и жесткий чубчик, выбившийся из-под ушанки.
— А я к тебе, — не дождавшись ответа, сообщил Васька. — Диспетчерская выход не разрешила. К ночи вроде девятибалка ожидается. Пришвартовали коробку в ковше, и кто куда… Принимаешь гостя?
— Садись, — с той же улыбкой предложил Мишка.
Приторочив лыжи к нартам и уместившись позади каюра, Чеботнягин сказал:
— Улыбаешься ты, будто кило черемши разом сжевал… Отчего это? Характер спокойный, морально выдержанный. А улыбка — как у змея горыныча! Между прочим, читал я — человек, который смеяться не умеет, есть подлец.
Миша не ответил. Он снова превратился в недвижного истукана, и лишь ледяной ветер ворошил воротник его овчинного тулупа.
— Потому, хоть с видимости ты и ничего, но опасаться тебя, видать, следует…
— Идиет! — не оборачиваясь, ответил Гребенщиков, слегка задетый васькиным балагурством.
Чеботнягин заржал, довольный тем, что расшевелил идола. Отсмеявшись, заметил:
— Так от тебя разве услышишь что путное?
Оба они родились в Ключах — в то время обычном камчатском поселке. Обоим было по двадцать четыре года. Знали друг друга с малолетства. Не сразу и вспомнишь — сколько вместе пережито! Выручая настырного Чеботнягина, который ввязался в неравную драку, Мишка более двух месяцев провалялся в больнице. Зато тот же Чеботнягин, рискуя жизнью, спас его, попавшего весной в коварную полынью…
Словом: их дружба лежала на крепкой основе. А шутка… Так без нее здесь нельзя! Потому что скрашивает она тяготы жизни, а также частую непогоду. Особенно с таким молчуном, вроде Миши, с которым требуется разговаривать за двоих.
— Слышь, а я топливный насос получил! — после долгой паузы, пересиливая встречный ветер, прокричал Чеботнягин. — Новенький! Сейчас добрую путину — и зашибем крупные бабки!
— Что ты все… с деньгами? — полуобернувшись, хмуро спросил каюр.