Будни и праздники
Шрифт:
— Зачем вы так говорите? — запротестовал Лека. — Вы архитектор, замечательные здания проектируете…
— Откуда тебе известно, что замечательные? — зло усмехнулся Леонид Петрович. — Но даже если и так… Может быть, ты где-то читал о творениях зодчего Кострецова? Нет? Вот и ответ на твой вопрос. Впрочем, разве только в зданиях счастье? Какие у тебя отношения с фортуной — вот в чем вопрос!
— Знаете, а я везучий! — простодушно признался Лека. — Даже в мелочах… Просто удивительно!
— Да ну-у? — протянул Леонид Петрович.
Его лицо, оставаясь в прежних объемах, как бы усыхало на глазах.
—
— Почти, — охотно подтвердил Лека.
— Ясно. Не случайно народная пословица гласит, что ду… Пардон! Умным — счастье. А мне, юноша, не везет. Ни в большом, ни в малом. И, признаюсь, вашего брата-счастливчика не люблю. Еще раз пардон!
Несколько раз пососав потухшую папиросу, Леонид Петрович отшвырнул ее к забору, сказал резко вибрирующим голосом:
— Все, что здесь произнесено, считайте размышлениями вслух. Как серьезный собеседник вы меня не устраиваете. Хотя бы потому, что черт знает сколько лет назад, уходя в армию, я был почти в том возрасте, в каковом вы пребываете сейчас. Есть и другие возражения против вашей кандидатуры…
Он приподнял губы в улыбке, но взгляд продолжал оставаться холодным, словно вонзающимся в собеседника.
— Не обижайтесь, неповторимый Лека! Ишь ты — даже бледностью тронулся… Итак — относительно морковного чая. Иллюстрирую несколькими эпизодами из собственного прошлого… Не в пример некоторым, я рвался в бой, что называется, как выпущенная из лука стрела. Но вместо передовой оказываюсь в госпитале — воспаление легких. Затем — курсант пехотного училища в туркменском городишке Чарджоу. Потом — воздушно-десантные войска. Если не изменяет память, восемнадцатая гвардейская бригада. Кажется, вот оно, долгожданное! Ан нет. Наша бригада пребывает под Москвой до весны сорок четвертого года. Наконец, ее направляют на Карельский фронт. А меня — снова в госпиталь: флегмона левой руки… Мечта вроде бы начала сбываться в конце сорок четвертого года, когда я в составе другой гвардейской воздушно-десантной бригады гружусь в эшелон и держу путь на Венгрию. Мы вступаем в сражение у озера Балатон. «Мы», но не я! Потому что Леня Кострецов буквально накануне боя ухитрился сломать ногу и поселился в медсанбате!
Леонид Петрович издал неестественный хохоток.
— Таковы мои ратные подвиги. А пока я подобным образом отличался на воинском поприще, отец и мать покинули этот мир. Она — от пеллагры, он — расстрелянный немцами, как заложник. И я, предоставленный самому себе, пошел по жизни далее — одинокий, как кукиш.
Леке стало нестерпимо жаль этого сильного человека, который явным скоморошничеством пытался прикрыть владеющие им подлинные чувства. А потому он попытался переменить тему первым вопросом, который пришел в голову:
— Леонид Петрович, а как вы оказались в Ташкенте?
— Откликнулся на призыв однополчанина-ташкентца. И приехал. О чем, собственно, не жалею. Сейчас Ташкент мне милее, чем город, в котором я родился. Естественно — столько лет прожито в нем… Ну, присядем перед обратной дорогой…
Он шагнул к покосившейся скамейке у ворот, сел, устало вытянув ноги. Но только Лека послушно уместился рядом, поднялся и скомандовал:
— Вперед! Труба к обеду нас зовет!
—
— Куда?
— Ну… в дом?
— Зачем? Чтобы напугать хозяев, наверняка не симпатизирующих незваным гостям?
— Ведь вы здесь жили! От детства, родителей… словом, от того времени, наверно, осталось что-то?
— Не мучайтесь сантиментами, молодой человек! — оборвал Леонид Петрович. — Мне это не импонирует. Что касается «оставшегося», кое-что перед вами. Например, вот эта скамейка. Ее смастерил мой отец. Неопознанные мерзавцы неоднократно ломали сие изделие — он столько же раз восстанавливал… Да, человека давно нет, а деревяшка живет до сих пор!
Он замолчал и, насвистывая незнакомую Леке мелодию, до самого санатория не проронил более ни слова.
Неторопливо и скучновато проходили дни, заполненные принятием ванн, завтраками, обедами и ужинами, укрепляющей гимнастикой, чтением книг, которых в здешней библиотеке оказалось немало. А, главное, «круизами» с Леонидом Петровичем.
Как-то, когда они вернулись из кинотеатра, еще не успевший раздеться Лека услыхал знакомую команду:
— В душ! Бегом, марш!
Пока он собирался, Леонид Петрович исчез.
Войдя в душевую, Лека увидел его под шумными струями. Нежась и блаженно отфыркивая воду, Леонид Петрович заговорщицки подморгнул:
— Обрати внимание сюда. Быстро, быстро! А то упустишь…
Его вздернутый подбородок, с которого бежала светлая струйка, указывал на заколоченную дверь в стене душевой — застекленная часть двери была замазана чем-то белым. А в белом темнел чистый кусочек стекла. Ничего не понимая, Лека посмотрел через него и увидел пустую раздевалку — точно такую, как та, в которой находился сам. Пожав плечами, он хотел отойти, но…
В поле зрения вошла нагая девушка, ворошившая полотенцем мокрые волосы. Лека вздрогнул от неожиданности: то была официантка, впервые увиденная им во время «конфликта» по поводу столового ножа. Она прошла так близко, что на мгновение смуглым телом заслонила все. Охваченный трепетным волнением, Лека не мог оторвать взгляда от чистых линий будто из бронзы отлитого тела, по которому еще соскальзывали прозрачные капли…
Неожиданно, словно ей шепнули на ухо, девушка резко повернулась, и взгляд ее, закипая гневом, встретился с глазами Леки. Сильным движением головы отбросив за спину тяжелые от воды волосы, даже не пытаясь прикрыться, она пристально смотрела в его глаза. И Лека, забыв о совершенстве прекрасного тела, видел только ее окаменевшее в презрении некрасивое лицо. Этот миг был долог. Потом Лека отшатнулся.
— Хороша? — с интересом разглядывая его, спросил Леонид Петрович.
Старательно намыливаясь, Лека не ответил.
…Позже, когда они лежали в постелях, неожиданно для Леонида Петровича, он задумчиво произнес:
— Какая красивая! Как олень… Или цветущий кустик весной!
— Из которого фармакологическая промышленность добывает некое лекарство? — уточнил Леонид Петрович. — Браво, прелестный Лека!.. К слову — будь у тебя полная возможность стать тем, кем пожелаешь, какую судьбу определил бы ты себе — покорителя космоса, артиста, министра какой-то промышленности, писателя, полководца?