Будни и праздники
Шрифт:
И недели не прошло с тех пор. Задумчиво поскребывая карандашом еще не огрубевшую от возраста щеку, начальник убойного цеха подвел черту под коротким разговором:
— Мишку черного пора на покой. Слабый он стал. Еле ходит.
Тень набежала на жесткое лицо старого кормача. Ответил он не сразу. А сказанное им удивило, потому что противоречило кремневой натуре этого человека:
— Чего торопитесь? Мишка — животный со смыслом. Соображение в нем есть. И… как бы это…
Не найдя слов, кормач прокашлялся, со злом
— Нехай работает! Нужда, что ли, какая?
С недоумением вслушиваясь в слова подчиненного, начальник цеха заулыбался:
— Богадельню, говоришь, создадим?.. Для козлов в отставке? Не сто же лет им жить. Люди — и те мрут. Этого спишем — пришлют другого. Так что… напоследок заведет стадо — в цеху его, родимого, и забудь.
Он сделал рукой цепляющий жест, хлопнул насупившегося кормача по плечу и ушел, слегка озадаченный поведением опытного производственника. А тот, по привычке сплюнув, пробормотал:
— Вот и отработал ты, друг Мишка…
Комбинатские козлы водили по очереди. Но как-то сложилось, что белым командовали все. Черным — только старый кормач. Они знали друг друга до мелочей в облике и привычках. Поэтому на сей раз, в столь приятном слуху прокуренном голосе, Мишку насторожило нечто не совсем обычное, а потому тревожащее.
Кормач потрепал его по жесткой холке, сунул к вялым от старости губам горстку сахара. Это было отменное лакомство, которое Мишка пробовал лишь несколько раз в жизни. Тревога его усилилась…
Когда кормач отлучился, Мишка остался стоять у загона, остро пахнущего сухим клевером и отдохнувшими за ночь баранами. Подняв узкую бородатую голову в блекло-голубое небо, он оглядел тающие в нем неприметные облачка, обвел взглядом двор, разгороженный на площадки, которые сообщались калитками. Леденящее прозрение окрепло в нем, заставив отвердеть тело, расслабленное прошедшей жизнью.
Вернувшийся кормач снова почесал ему загривок, суровой скороговоркой произнес:
— Давай, Миша! Вперед… Значит, прощай.
Он еще раз огладил мишкин бок. Козел ответил ему долгим взглядом — впоследствии кормач утверждал, что были в его глазах темная тоска и нечто вроде отчаянности, немыслимые у животных…
Двинулся Мишка скорым ковыляющим шагом. Перед ним, возглавляющим толпящееся стадо, открывались калитки между площадками, потом захлопывались, отрезая путь к отступлению. Но уже на третьей шаг его замедлился. Припадая на передние ноги, Мишка плелся, будто раздираемый мучительными противоречиями. Он перешагнул черту последней калитки — впереди оставался лишь поворот на трап в грохающий железом цех, как вдруг…
Этот поразительный случай поверг его свидетелей в подлинное смятение. На самом повороте Мишка шагнул в сторону, с ходу тяжело перемахнул заборчик и, очутившись на карде, с которой привел стадо, не спеша побрел прочь.
— Ми-и-иш-ка! Су-укин сын! — сипло заорал старый кормач, невеселым
И подбежав к Мишке, радостно ткнул его кулаком в бок…
С тех пор Мишку не трогали. Узнав о странном происшествии, начальник цеха тоже удивился и решил:
— Коли так — нехай живет. Подобный факт, знаете, очень любопытен… Шут с ним. На пенсию козла! Глядишь, еще ученые-академики заинтересуются. Которые по психике… Хо-хо-хо!
К углу четвертой карды была притиснута крошечная каменная пристройка с дверью, заделанной железными прутьями. В ней жили козлы. Прежде Мишка редко заходил сюда — разве что переспать либо укрыться от непогоды. Сейчас он дни напролет недвижно лежал в закутке, похожем на тюрьму.
Мимо туда-сюда ходили люди. Со временем они перестали обращать на Мишку внимание. Иногда заглядывал только старый кормач. Он сливал в алюминиевый тазик пенсионера остатки обеда из столовой, угощал его сахаром, почесывал загривок и бока — это особенно нравилось Мишке. И все время бормотал что-то неслышное — скорее всего, для себя. Уходя, говорил:
— Отдыхаешь, значит? Что ж. Отдыхай…
Мишка провожал его смутным взглядом, снова опускал голову. Он стал совсем непохожим на прежнего — уверенного в себе, четко выполняющего порученное дело. Но временами взгляд его загорался жизнью. Это случалось тогда, когда мимо топотали по звонким плиткам копытца баранов, ведомых к финалу Мишкой. Но другим…
А дни стремили в бесконечность неслышный и безостановочный свой бег. Ушел с комбината на заслуженный отдых и старый кормач.
О Мишке совсем забыли. Примелькался он в неприкаянном безделье и бесполезности, — слонялся без толку по кардам, лежал в своей конуре за железной решеткой, часами торчал у стены, равномерно покачивая бородатой головой, будто укоряя себя за что-то…
День этот шумел листопадом. Увядая, деревья в раздражении сбрасывали сухость листьев, ненужно напоминающих о неизбежности зимы. Теплый еще ветер кружил их по двору комбината, создавая прерывистое, невеселое шелестенье…
Мишка у своей каморки замер на столь длительное время, что листва покрыла его черную, в проседи, спину вычурными золотыми заплатами. Он смотрел в сторону первой карды, заполненной баранами. Неподалеку, как обычно жуя что-то, прохаживался белый козел.
К площадке торопливо подошел мрачный молодой кормач.
— Эй, ты-ы! Мишка-а! — загорланил он. — Сюда, сю-да-а! Быстро, холява-а!
Мишка знал, что зовут не его. Но внезапная светлая сила выпрямила старое тело так, что со спины посыпались листья. Из загона уже теснилось стадо, потянулось через площадки. И когда вожак, ведущий его, оказался напротив, Мишка рывком бросился вперед.