Будьте здоровы и держите себя в руках
Шрифт:
Вот из-за этих-то строк про “честные мысли, которым нет воли”, из-за этого “дави не дави”, я думаю, советские цензоры и сделали обрезание этому отрывку из поэмы Некрасова “Крестьянские дети”.
Впрочем, может быть, все было совсем не так, но я же не литературовед. Я – дилетант.
Ну а вот в вопросах педофилии я профессионал как психиатр.
Ну, так вот, в России, я бы сказал, сейчас педофилофобия. Нет, педофилы в России, конечно, есть. Но видеть в каждом детском враче или учителе физкультуры педофила – это явная патология.
И потом, этот закон о запрете пропаганды гомосексуализма
есть, либо ее нет. Педофил скрывает, что он педофил. Не может быть педофила-пропагандиста.
Поэта Н. А. Некрасова за поэму “Крестьянские дети” можно было бы привлечь по этому закону к уголовной ответственности хотя бы вот за эти строчки:
Все серые, карие, синие глазки –Смешались, как в поле цветы.В них столько покоя, свободы и ласки,В них столько святой доброты!Я детского глаза люблю выраженье…Да и меня, если честно, тоже можно привлечь к уголовной ответственности по этому закону, потому что я часто обнимаю своего внука, когда в кинотеатре на последнем ряду смотрю с ним мультфильмы.
Впрочем, теперь я уже оглядываюсь по сторонам, нет ли вокруг меня идиотов. А их всегда вокруг предостаточно. Закон-то о запрете пропаганды идиотизма ведь еще не принят.
Ну, будьте здоровы и держите себя в руках.
С портретом “Неизвестной” Ивана Николаевича Крамского по популярности может сравниться только “Утро в сосновом бору” Ивана Ивановича Шишкина. Ну или “Охотники на привале” кисти Василия Григорьевича Перова.
Когда я начал курить, а этот период в моей жизни был довольно коротким, в табачном киоске я покупал исключительно болгарские сигареты “Стюардесса”. Покупал я их из-за того, что мне нравилось название и дизайн пачки. Впрочем, слова “дизайн” я тогда не знал. Зеленая нижняя треть пачки мне очень нравилась. Зеленый цвет был совсем необычным.
Как-то я увидел за стеклом табачного киоска, где стояли вышеупомянутые сигареты, женскую копеечную брошку – с портретом “Неизвестной”. С тех пор стюардессы и “Неизвестная” плотно срослись в моем сознании.
Художник Иван Крамской написал портрет этой красавицы в 1883 году. Влажные большие глаза обрамлены густыми, заметьте, естественными ресницами. Я бы сказал, опахалами ресниц. Судя по всему, дама одета по последней тогдашней моде. Шляпка с пером, как облако, и пронзительно-синий бант. Экипаж, в котором сидит неизвестная, открыт, несмотря на морозный петербургский день. А ей не холодно. У нее же теплая и уютная муфточка.
Мало кто знает, что художник изобразил на картине свою дочь Софью. Она – “Неизвестная”.
Судьба этой женщины, Софьи Ивановны Крамской, трагична. Этот формат не позволит мне рассказать всех подробностей ее жизни, которые я случайно узнал, благодаря писательнице Елене Хорватовой. Коротко: Софья стала замечательной художницей, но картин ее почти не осталось. В 1930 году ее арестовали как врага народа и шпионку. И приговорили к трем годам лагерей в Сибири. От потрясений она перенесла инсульт. Но это не помешало сотрудникам НКВД отправить ее в Красноярск, а потом в Иркутск. Там случился второй инсульт. И уже спустя длительное время ее как неизлечимую больную вернули в Ленинград, где она умерла, якобы уколов себе палец косточкой селедки.
Интересно, что в это время, наверное, около картины “Неизвестная”, в одном из залов Третьяковской галереи, стояли советские граждане и восхищались красотой дамы.
И как же теперь после этих знаний смотреть на этот портрет?.. Портрет “Неизвестной”, когда так много известно про нее.
Но картина есть картина. У картины своя судьба.
Кстати, часто “Неизвестную” называют “Незнакомкой”. Но это уж виноват Александр Блок, или скорее не он, а школьная программа. Александр Блок написал “Незнакомку” через 23 года после “Неизвестной” Ивана Крамского.
Я как дилетант не исключаю (подчеркиваю, как дилетант), что “Неизвестная” навеяла Александру Блоку “Незнакомку”. Судите сами: “…И веют древними поверьями / Ее упругие шелка. / И шляпа с траурными перьями, / И в кольцах узкая рука…”. И еще: “…И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу, / И очи синие, бездонные / Цветут на дальнем берегу…”
Представьте себе, что “Неизвестная” доехала в своем открытом экипаже, вошла в заведение, верхнюю одежду и муфточку сдала в гардероб и осталась лишь в шляпке с перьями.
В санаторном отделении психиатрической больницы имени П. П. Кащенко (ныне Алексеевской), в котором я тогда работал, в кабинете трудотерапии висела копия “Неизвестной”. Когда я делал обход и заходил в этот кабинет, где за большим столом сидели больные и клеили коробочки, то глаз от этой картины я не мог оторвать. Я как будто находился под гипнозом. Художник-копиист, видимо, когда-то лежавший в этом отделении, изобразил сущую стерву. Это была как бы “Неизвестная” наоборот. С того, больничного, портрета смотрела женщина с очень маленькими глазками, с мешками под ними, с одутловатым бледным лицом. Такая председатель месткома. Обивка мягкого сиденья экипажа напоминала обивку мягкого югославского гарнитура. А дома сзади были не петербургскими постройками конца xix века, а какими-то фабричными заводскими корпусами.
Когда я сообщил своим коллегам, что ухожу из психиатрии, любящие меня сотрудники стали скидываться мне на подарок. На память. Почувствовав это, я попросил подарить мне только что описанную копию “Неизвестной” из кабинета психотерапии.
Санаторного отделения уж давно нет, а картина эта жива и висит в одном из московских ресторанов, где клиенты, а не пациенты, сидят за большим столом и не клеят коробочки, а выпивают.
Впрочем, кто знает, что они делали в жизни до застолья и что будут делать в жизни потом. Ведь на них смотрит “Неизвестная”, я сказал бы – “Неизвестная” в квадрате.