Бухта командора

Сахарнов Святослав Владимирович

Животные не торопились. Шумно вздыхая, белуха плавала взад-вперед, а рядом с ней, то обгоняя мать, то отставая, вертелся белушонок.

Он настойчиво преследовал ее, и наконец мать сдалась. Она замедлила ход, завалилась слегка на бок, а белушонок нырнул под нее, шаря ртом по молочному сверкающему животу. Затем они оба тяжело и лениво метнулись в разные стороны и снова начали кружение. Так повторялось долго, пока белуший ребенок не насытился, и тогда мать, решительно повернув в море, пошла от берега, увлекая за собой сына. Отплыв за черту желтых, обнажающихся во время отлива песчаных отмелей —

кошек, они повернули и поплыли на север, где в туманной дымке угадывался Канин Нос, мыс — последний на полуострове, за которым черной полоской уже дымился океан.

Две блестящие точки, белая и коричневая, скрылись.

И тогда, обратив взгляд на юг, где осталось Тарханово, я увидел еще одну — черную. Она вертелась, раскачивалась и увеличивалась в размерах. Потом справа и слева от нее замельтешили пенные усы. Это шла, разбрасывая носом воду, наша дори. Шел, разыскивая меня вдоль берега, Паша Коткин.

ЯМКА

Норвежская находка не давала мне покоя. Перед отъездом я решил поковыряться в земле около нашей избы.

Взял лопату, отошел за угол, стал рыть.

Копнул один штык — наткнулся на клочок газеты. Названия не видно, а число есть — прошлогодняя.

Еще копнул — выскочил ржавый патрон. Да не охотничий, а от боевой винтовки. Удивляться нечего: во время войны тут недалеко проходил фронт — на том берегу. Наши могли бояться немецкого десанта. Ходили тут патрулями бойцы, лежали у пулеметных гнезд.

А ну, что там еще глубже?

А глубже — монета. Царская, с гербом. Зеленая монета тысяча восемьсот непонятно какого года. Тоже все ясно: промышляли тут поморы, приезжали за пушниной, торговали с ненцами в тундре купцы.

А еще глубже?

Зола. Черепки битые. Камень. Дальше лопата не идет. До материка докопался. Тонкая тут земля, видно, мало успели ее нанести ветры, набросать люди.

Чья зола? Чьи черепки, кто разбил красной глины грубо сработанный горшок? Что хранили в нем?

Может, приходили сюда триста-двести лет тому назад устюжане, архангелогородцы? Держали здесь избу, промышляли морского зверя, ловили песцов.

А может, заглядывали мангазейцы? Жители самого северного в мире и самого удивительного, далеко за Полярным кругом поставленного города? Вез мангазеец в горшке масло, не уберег сосуд — вот и черепок.

Нет, вроде не должен был он оказаться тут. Шел мангазейский морской ход южнее, по волокам, через тундровые озера, в обход сурового Канина Носа. Но все может быть!..

Я не взял ничего. Положил и закопал. Монетку, патрон, черепок. Забросал землей. Пусть лежат.

СНОВА КРЕСТ

Мы сидели за неструганым дощатым столом и подбирали ложками с тарелок черёва — жареные на сале рыбьи потроха. Под потолком свободно свистел ветер, колокол с проволокой подрагивали.

— Так все-таки кто там, наверху, похоронен, Коткин? — спросил я в третий раз бригадира.

Тот не ответил, облизал ложку, положил аккуратно на стол, достал с постели чистый платок, завернул ложку, спрятал ее под подушку.

— Пойдем!

Крутой, убегающей под снежник тропой мы взобрались на Камень, подошли к обрыву.

Я стоял около покосившегося, огромного, в три человеческих роста, креста.

Когда крест ставили, долбили скалу. Куски слоистой розовой породы лежали в отвале. Крест был срублен из толстой вековой сосны, какие не растут ни на Канином, ни под Мезенью и какую можно только высмотреть и свалить под Архангельском.

Вон откуда притащили неизвестному помору его друзья намогильный знак! Вот как крепко надо было помнить товарища!

Я присел на корточки и стал разглядывать надпись. Она была вырезана у основания на плоской, зеленой от плесени и мха деревянной грани:

«ПОСТАВИЛИ ЩЕЛЯНЕ, БОЖЕ, ДАЙ ИМ ВЕТРА».

Вот и все. Никакого помора, с существованием которого я уже успел свыкнуться! Никакого искусного морехода, кормщика и вожа.

Я еще раз представил, как летним солнечным днем ходят над Двиной охотники. Как высматривают самую большую, пропитанную душистой смолой сосну, валят ее, корнают, тешут. Как «в лапу» врубают в нее две поперечины, одну наискосок. Как на канатах спускают крест на песчаный берег, грузят его, облепив артелью, на ладью или на дори. Как неделю плывет, пробиваясь в тумане среди предательских кошек, на север хрупкая посудина. Пристает около промышленной избы, и снова волочит артель — теперь наверх — липкий душистый ствол, на Камень, чтобы поднялся над Студеным морем знак: «…дай им ветра».

Вот как нужна была удача этим молчаливым и упрямым добытчикам зверя, как нужен им был попутный ветер.

«А крест-то обетный, — подумал я. — Видно, в лихую годину дала обет артель: поставить тут, на голом каменном берегу, крест».

И привезли, как обещали.

— Особенного ничего, — сказал Паша Коткин. — Крест как крест.

— Ничего… — нехотя согласился я. — Что это, Паша? Никак тревога?..

ПОСЛЕДНЯЯ ТРЕВОГА

От избы вниз по тропке мчались, размахивая ружьями и ватниками, охотники.

Паша охнул и одним прыжком очутился метров на пять ниже меня, с грохотом сбивая по пути камни, помчался к лайде.

Около дори метался голубой дымок — Личутин уже запустил мотор.

Разбрызгивая воду, вброд бежали к карбасам, подняв над головами ружья, промышленники.

На ослепительно серой поверхности моря густо вспыхивали и исчезали пенные точки — шли белухи. Стая шла, как всегда, вдоль берега.

Карбасы по одному, таща за собой темные, расходящиеся как усы волны, вытягивались из ковша.

Выбрала якорь и свободно задрейфовала дори.

Стая приближалась.

Я окинул взглядом море. Карбасы уже сгрудились около тони. К ним шли два судна — наша дори и второе, побольше.

Сложил кулак и в узкую щелочку, как в бинокль, посмотрел в него. Это был ПТС. Значит, сегодня я уйду из Тархановки. Белых китов убьют и разделают без меня.

ПТС бросил якорь левее тони и закачался на слабой зыби. Он еще был весь в движении. Мачта подрагивала, голубой дизельный дымок вился за кормой.