Бухта Туманов

Эгарт Марк Моисеевич

Наконец капитан перевел взгляд на Никуленко. С минуту всматривался в него, потом спросил:

— Скажите, Макар Иванович Никуленко не родич вам?

— Отец, товарищ капитан,— четко отрапортовал Никуленко.

— Да ну? — откровенно удивился и обрадовался капитан. Его лицо будто посветлело.— Большой сын у Макара…— Он помолчал и произнес уже не ворчливо, а задумчиво: — Д-да… Стало быть, старики мы с ним. А? — Потом покачал головой, потрогал короткие, в проседи усы.— Ведь мы с твоим батькой воевали с японцами еще в двадцатом году!

Капитан встал, прошелся, посмотрел на Синицына повеселевшими и помолодевшими глазами, словно хотел сказать: «Вот оно как, товарищ младший лейтенант! А вы говорите: дыра!»

Когда стало известно место высадки отряда, Синицын не удержался и рассказал капитану о юношеских приключениях, пережитых им с Никуленко в этой бухте. Капитан выслушал его без обидной снисходительности или насмешливости, чего опасался Синицын, и промолвил:

— Лихо, лихо! — А потом не то спросил, не то заключил: — Стало быть, вы заварили кашу, а Никуленко ее расхлебывал?

— Он спас мне жизнь! — воскликнул Синицын.— Без него я бы пропал!

— Д-да… бывает. Хорошо, что помните. Такое забывать не след. А Никуленко—правильный человек!

«Правильный человек» было высшей похвалой у капитана Пильчевского. Макар Иванович в письме к сыну назвал капитана: «старая гвардия». И правда: совсем молодым Пильчевский дрался под Волочаевкой, а не так давно участвовал в боях у озера Хасан. Меткостью он и теперь не уступал молодым и в прошлом году взял первенство на командирских стрельбах. «Считай, тебе повезло,— писал в том же письме Макар Иванович,— что ты попал под его команду. А дело ваше, как я разумею, немалой важности, раз оно поручено Павлу Пильчевскому».

Впрочем, это понимали и сами товарищи. Война длилась уже второй год. Гитлеровцы рвались теперь к Волге. Не только Никуленко и Синицын — многие с тревогой оглядывались на дальневосточные границы: точно ли тих этот Тихий океан и надолго ли? Командование принимало меры предосторожности, укрепляло сухопутные и морские рубежи. Потому-то и появились моряки в этой раньше дикой, безлюдной бухте.

Синицын и Никуленко, как и весь личный состав, жили в палатках. Постоянного жилья еще не было. И медпункт помещался под натянутой на колышки парусиной, и красный уголок, а камбузом, то есть кухней, служил наспех сбитый навес. Только для штаба успели выстроить небольшой белый домик.

Жизнь в бухте шла лагерная, походная. Однако если заглянуть во время политбеседы в красный уголок или к оперативному дежурному в штаб, а особенно если посмотреть, как теснятся моряки возле репродуктора, слушая сообщения с фронта, невольно забывалось, что вокруг малонаселенные, а то и вовсе безлюдные места и что это отдаленнейший морской рубеж нашей страны.

Радостным событием для всех бывало получение почты. Юрию письма приходили редко: его мать по-прежнему находилась в прифронтовой полосе. И всякий раз при виде конверта со штемпелем полевой почты он испытывал страх: не случилось ли беды?

А Митя получал почту часто. Писали отец с матерью, иногда добавляла несколько строк Валя. В таких случаях Митя при чтении письма посмеивался, а прочитав, сообщал Юрию:

— Тебе привет.

— От кого? — осведомлялся Юрий с деланным безразличием.

— Будто не знаешь!

Юрий знал, что Вале все-таки удалось уговорить родителей и что она уже учится на курсах медсестер. Митя протягивал товарищу листок, вырванный из ученической тетрадки и покрытый крупными, торопливо бегущими строчками:

— Вот, почитай!

Прочитав, приятель возвращал письмо и просил передать Вале привет.

— Ты бы сам написал, а от меня — привет. Так-то ей, может, интереснее будет,— не то в шутку, не то всерьез советовал Дмитрий.

В ответ Юрий смущенно улыбался.

ПАК-ЯКОВ

Тонкая, монотонная песенка доносится сквозь заросли маньчжурского орешника. Узкая тропа вьется по склону сопки. Отсюда хорошо видна бухта, похожая на подкову и охваченная с трех сторон зелеными кудрявыми сопками. Между ними — падь, заросшая высокой полынью; ручей, бегущий к морю; дорога, проложенная недавно к бухте.

В том месте, где ручей пересекает дорогу, взвод матросов чинит мост и углубляет сточные канавы по сторонам дороги. Мост сооружен всего месяц назад, тогда же выкопаны канавы. Но канавы уже затянуло грязью, болотной ряской. Обильная подпочвенная вода тысячами тонких струек, словно буравчиками, сверлит и подтачивает земляные откосы. Они осыпаются — в канавах водостока образуется затор. И вот один сильный дождь — и дорога, проложенная с таким трудом, размыта, мост сорван, вода широко разлилась среди прибрежных камышей и полыни.

Нынче — аврал. Все занятия, учебные стрельбы отменены. Личный состав, кроме караульных и дежурных по камбузу, занят на дорожных работах.

Жарко. Скинув тельняшки и засучив штаны, матросы очищают канаву, выбрасывают лопатами землю и жидкую грязь. Их коричневые мускулистые спины блестят от пота. Стучат топоры. Укладывают свежеотесанные бревна нового настила моста. Кто-то заводит высоким, сильным голосом:

Широка страна моя родная,Много в ней лесов, полей и рек…

Матросы подхватывают песню. Младший лейтенант Никуленко, наблюдающий за работой, сам бы не прочь присоединиться к певцам. Но ему кажется это недопустимой для офицера вольностью. Он старается быть строгим и подтянутым. Даже выцветший синий рабочий китель сидит на нем строго.

Высокий, поджарый, белобрысый, с энергичным подбородком и твердо сжатыми губами, Никуленко кажется слишком суровым для своих лет. Однако он почему-то считает обязательным для молодого офицера это выражение нарочитой суровости, которое, впрочем, не всегда ему удается, потому что по натуре он не таков. И все это знают.