Бухтарминские кладоискатели
Шрифт:
– А почему сами не воспользовались?
– Самому? Это в нашей-то убогой жизни? А почему ты не спросил, как так вышло, что сама Анисья не воспользовалась?
– Да, почему не воспользовалась?
– Вы же не знаете, что там закопано. И я скажу вам, что тоже не видел этот клад. Мне Анисья сказала так: «Там, говорит, Пахом, закопан фарфоровый чайный сервиз. Но сервиз не совсем обыкновенный. Дорогой, кузнецовской фирмы». А фирма эта гремела на весь мир. Говорит, малинового цвета сервиз на двенадцать персон. Вот сами и судите: зачем Анисье или мне эта ювелирная работа в крестьянской избе? А вы откопаете – если сохранилось, можете в музей сдать. Потому вам и доверяюсь. Возможно, и какие-то бумаги есть относительно её отца.
– Нам, Пахом Ильич, интересны бумаги для истории. Предметы старины, что люди привозили с собой, когда сюда бежали. Мы интересуемся, когда и как заселялся наш край.
– А вот тут, ребята, вы опоздали. Анисья когда умерла, через год снегом раздавило её избушку. Она и так дряхлая была. Вот мальчишки и повадились бегать на развалины, рылись в рухляди. Показывали мне старые иконы – чёрные, закопчённые. Анисья всё это держала, хотя и не очень набожная была. Книжные талмуды там были, религиозные, конечно, старинные. Я-то всем этим не интересовался.
– А что за мальчишки? Может, у них всё это сохранилось?
– И-и, и тут вы опоздали! Вы разве не знаете, что рыскал здесь один тип из Зыряновска? Всё спрашивал про иконы и старинные книги. Он всё и забрал, можно сказать, за бесплатно ему всё отдавали. Зачем нашему человеку это старьё? А этот Крепинин, не будь дураком, всё это добро потом сплавил за границу. Говорят, озолотился этот проходимец. Он ведь не только в Столбоухе шарился – все деревни по Бухтарме обскакал. Шустрый был человек и с тёмным прошлым. Болтали, что он в наших, советских лагерях десять лет отсидел за сотрудничество с немцами в годы войны.
– Нет, Пахом Ильич, мы этого ничего не знаем. Мы же всё лето живём у себя на пасеке.
– Ну, так вот теперь будете знать. А клад этот надо раскопать – мне и самому интересно узнать, что там Анисьюшка запрятала. Она-то и сама уже давно позабыла, что там было, когда мне обо всём этом рассказывала. Вы это дело не откладывайте в долгий ящик – нынче надо и разрыть, пока я живой. Весь инвентарь: лопаты, ломок – всё это у меня возьмете, и скажите спасибо: могилка и клад рядом, тут, в двадцати пяти шагах от моей избы. Получается, что я как охранник, на кладбище всю жизнь прожил. Да вот ещё. Хе-хе, знаете, тут ещё один сторож имеется. Удивитесь: сова! Как чуть под вечер, она вылетает из леса, садится на макушку пихтушки, в самый раз у того клада. И сидит так, зыркает по сторонам, поглядывает: не трогает ли кто тот бугорок. И что меня удивило: у всех сов глаза огненно-красные, а у этой – синие! То ли она заколдованная какая?
Роман оживился:
– Неясыть эта сова называется, Пахом Ильич, только у неё глаза чёрные, с синевой, а у всех других сов они жёлтые или оранжевые.
– Ну вот видишь, что значит наука! Теперь буду знать. А вы приходите, раскопаем. Но лучше на рассвете, когда народ спит. Ночью-то несподручно, а пораньше – самый раз. Нам не нужны деревенские пересуды – так-то вернее будет и спокойней. А приходите с вечера. У меня переночуете, чайку попьём, дроздов послушаем – шибко хорошо они поют по вечерам тут рядом, на макушках ёлок. Рассветает в половине четвёртого, мой Петька как пропоёт, так и за работу примемся.
– Придём, Пахом Ильич, обязательно придём. Как ты, Рома, думаешь, когда?
– В воскресенье не получится – надо дома побывать.
– Ну, тогда в пятницу вечерком к вам, Пахом Ильич, и заявимся.
– А как же школа? – вспомнил Роман.
– Выбирай: один прогул, но раскопки.
– Ну, разве ради науки! У меня ещё идея возникла: порыться на месте избы бабы Анисьи.
– Приходите. Всё осмотрим. Там целая кипа бумаг была – авось что-то и сохранилось. А от меня привет передайте Петру Ивановичу!
Душа Анисьи
Майским вечером братья брели по раскисшей деревенской улице.
– Стёпа, а правда, как хорошо! На лужи смотреть больно, солнце так и играет, искрами сверкает! Засиделись мы в классах, а на улице-то как дышится, чуешь?
– Чую, что на сапогах по пуду грязи.
– Ну и бог с ним, это чернозём. А птицы-то поют, и солнце, как повисло в небе, так и не уходит! Слышишь, бекас блеет?
– Этот бекас и у нашей школы играет.
– Зато здесь свобода и тишина. Кроме птичьих, никаких голосов. Да, вот слушай: кряковые полетели. А трясогузки-то смотри, как радуются! Голосочки у них, как колокольчики. От возбуждения даже взвизгивают. Музыка весны! Я вот смотрю на проталины, как кандычки выходят из земли, и нет для меня ничего приятнее. Ходил бы и ходил, смотрел бы и слушал.
– Ещё бы! Кандыки все любят. Может, больше жарков. Сибирский подснежник.
– И леонтьица, и ветреница – это всё наши подснежники. А то ещё медуницы и даже мать-и-мачеха, они тоже весенние первоцветы. Я на простую проталину и то наглядеться не могу. На непросохшей земле прошлогодняя трава, будто прикатанная, и росточки розовые, бордовые, будто натыканные, вылезают, и тут же муравьи зашевелились, забегали.
– Их солнышко пригревает – вот они и ожили. А ещё под берёзой жёлтая травяная ветошь, будто войлок, и тетеревиные каральки кучками лежат. Их от берёзовых серёжек не отличить. Значит, ночевали зимой тут под снегом. Как увижу – так перед глазами косачи на ветках сидят.
– Не береди душу, Степан! Ты говоришь, а мне уже хочется бежать на тетеревиный ток. Гляди-ка, старый Пахомыч нас уже поджидает.
– Скучает дед по людям, по людскому вниманию. Человеку много ли надо? Проявили интерес, вспомнили о нём – он уже и рад.
– Здравствуйте, Пахом Ильич!
– Привет, привет! Засиделись, небось, за партами – так и весну прозевать можно. А я вот старый, а как придёт март, апрель – в избе не могу усидеть. Про май уж и не говорю – в избу и заходить не хочется. Чувствую в груди какое-то томление и тоску, грусть и радость одновременно. Ну, насчёт тоски дело понятное – старость не даёт расправить крылья и полететь. А радость – это значит, что душа ещё жива. Чай нас подождёт – пойдём поглядим на могилки, пока солнце не село. Вишь, как Мохнатка нависла, – вот-вот солнышко за неё спрячется. У меня солнечный день короче на целый час из-за этой горы, но я на неё не обижаюсь – каженный год кислицу там беру, смородину, малину. Про косачей и глухарей промолчу – в последние годы стало мне жалко их убивать. Да и просто так из окна на Мохнатку гляжу – и вроде как душа успокаивается. Ну вот и пришли. Тут всё сразу вместе: могилки Анисьи, её отца и тот самый бугорок с кладом.
Совсем небольшой деревенский погост приютился близ речушки Столбоушки, негромкий шелест которой уже отчётливо слышался. Ему вторили голоса зябликов, овсянок, щеглов со стороны подступающего пихтача. Всхолмленная земля с кое-где торчащими кустами рябины, калины, боярки тут уже вся освободилась от снега, но северный склон горы, заросший пихтачом вперемежку с берёзой, был весь в снегу.
– Гляди-кось, птичками-то камешек обсижен. Они, будто ангелочки, могилку навещают. – Пахомыч показал на бугорок с торчащим на макушке большим булыжником.