Букет луговых цветов. Рассказы
Шрифт:
– Нет, спасибо, дорогой, едем по маршруту.
– Слушаюсь, ваше сиятельство, – ласково ответил браслет и отдал сигнал карете включить печку. Сию секунду из воздуховодов полился теплый воздух.
– Нет-нет, спасибо, Риша, не нужно…
Печка тотчас выключилась.
Зашевелилась спинка сидения и стальными руками, обтянутыми тканью, обняла Анну Павловну за плечи.
– Это что такое? – удивилась, высвобождаясь из объятий, – что-то новенькое…
– Последняя модификация, ваше сиятельство!
– Любопытно… Но спасибо, не нужно… Я… просто не привыкла к такому…
Анна Павловна за двадцать лет ношения браслета тоже успела адаптироваться и знала, что говорить нужно всегда ласково. А если только чуть повысить голос или рассердиться, даже молча, то потом отчего-то болит голова…
Ей было невдомек, что голова потом болела от тройной дозы успокоительного, которую браслет автоматически пускал в вену на запястье при первых признаках подступающего раздражения.
– Покорно слушаюсь, ваше сиятельство – мигнул браслет.
Спинка втянула механические руки и вернулась к обыкновенной форме. Браслет еще раз измерил температуру тела, пульс, давление, убедился в наличии переохлаждения и нарастающем волнении и выпустил в тоненькую вену Анны Павловны положенную дозу иммуномодулятора.
Никакого сиятельства Анна Павловна из себя не представляла. А обращались к ней все так просто потому, что при покупке браслета она выбрала режим «Французские дворцы». Были еще «Демократичный», «Старый русский», «Английский» и сотни прочих, предлагающих самые разнообразные обращения и строения фраз, речевые обороты, но Анне Павловне приглянулся этот. Он хотя бы веселил ее и тешил самолюбие.
Незаметно город-сад остался позади, ячейка, выплыв на трассу, выстланную мелкой изумрудной травкой, стала набирать скорость, несясь по воздуху подобно пуле. Вместе с нею несся целый поток братьев-близнецов с пассажирами в светлых комбинезонах. Все они были молоды лицом, хорошо сложены, розовощеки и приятны. Некоторые из них дремали, и на боках ячейки в режиме реального времени показывались их спящие лица, чтобы все проезжающие мимо могли любоваться правильностью черт. Другие пассажиры смотрели что-нибудь на встроенных мониторах, а на боках ячейки, чтобы все знали, транслировалось то же, что внутри. Плюс – лицо пассажира-зрителя, то озаряемого улыбкой от увиденного, то перекошенное ужасом от кадров исторического ужастика.
Теперь все исторические фильмы относились к ужастикам: в них показывались вонючие каменные города, дряхлые больные люди, страдающие, стареющие, умирающие… Если не страдающие телесными язвами, то вечно о чем-то плачущие, воздевающие руки, метущиеся… Слава браслетам! Все это давно было забыто и побеждено. Улицы утопающих в цветах городов населяли только улыбающиеся юные божественно сложенные создания.
В других несущихся по трассе ячейках кто-то шевелил ртом, созваниваясь с кем-нибудь. Их разговор, разумеется, представлялся всеобщему вниманию, транслируемый на улицу.
А если в одной ячейке ехали несколько человек, они непременно занимались любовью, так было принято, и все тоже транслировалось наружу, хотя никто и не смотрел. Не потому, чтобы стыдился или брезговал, а оттого, что все давно вошло в норму и никого уже совершенно не волновало. Волновало только то, как выгодно собственное ангельское лицо смотрится на пухлом белом боку летящей ячейки.
Анна Павловна глядела поверх ячеек на мелькающие деревья, упершись лбом в стекло, поеживаясь от холода и пытаясь, обняв сама себя, согреться.
Лицо ее было, как у всех теперь, красиво: юное, светлое, с правильным разрезом глаз, ровным носом. Красивы были черные густые волосы. Красива тонкая шея. Красива обнаженная ключица. Красивы аккуратная девичья грудь и талия, и руки, и ноги. Вся она была, как сошедшая с полотна в музее.
Трудно было дать больше двадцати пяти лет, а между тем на днях она отметила сто седьмой день рождения.
Нынче этим никого было не удивить. Не было в городе человека, не ложившегося под искусный нож роботов-хирургов. Все давно сделали себя такими, какими хотели.
Что касается не лица, а жизни Анны Павловны, то жизнь ее была самой обыкновенной: операции, творчество, восемь замужеств (а если выражаться современно, семь беззаботных романтических историй), пятнадцать детей, никак, кстати, с замужествами не связанных. Двух, первых, она по глупости выносила и родила в муках сама и даже пыталась воспитывать первые годы. Остальных, слава браслетам, поручила инкубатору, который в отличие от нее, непутевой мамаши, знал точно, когда и сколько витамина вколоть растущем организму, когда и как правильно успокоить, и чему полезному научить. Последних десятерых Анна Павловна даже никогда не видела. Зачем? Ей это было безынтересно, а самим детям, как доказала наука, куда полезней общество, чем мать. Все они еще спеленатыми отправились на освоение планеты Эдем.
Было, правда, в жизни Анны Павловны то, что страшно отличало ее от большинства современников: Анна Павловна родилась и выросла в той самой прошлой эпохе, которую теперь показывали в ужастиках. Выросла среди стареющих родственников, в пыльном городе, сама по юности, по глупости много плакала и нелепо заламывала руки… Но все это было так давно, так разительно не похоже на сегодня, что Анна Павловна ничего практически не помнила и вспомнить не пыталась. И с детской наивностью даже смотрела теперь исторические ужастики, как будто к ней они не имели никакого отношения.
Она счастливо проживала сто восьмую свою весну и обдумывала девятое замужество.
2
– Прибыли, ваше сиятельство, – прервала карета размышления Анны Павловны.
Открылись двери.
Далеко простиралось изумрудное поле, вытканное маленькой весенней травой и желтыми одуванчиками. Слева и справа синел лес, обнимающий поле.
Дождь иссяк, хотя небо оставалось затянуто совершенно.
Браслет заметил очередной скачок пульса и выпустил в вену успокоительное.