Булгаков и Маргарита, или История несчастной любви Мастера
Шрифт:
«Патриотично ли реакционное стремление задушить, подавить, парализовать всякое самостоятельное проявление общественности? Очевидно, нет! А между тем в наши дни есть охранители, которые именно в этом полагают свой патриотизм…»
И вместе с тем, мало-помалу добиваясь проведения в жизнь своих идей, он с изрядной долей пессимизма оценивал нравственные качества людей, особенно выделяя озлобление, взаимную ненависть, которая разрасталась в обществе. Об этом и писал своему брату Евгению:
«Много сволочи есть на свете… Минутами даже самого себя спрашиваешь: сволочь я или нет? — Это чума нравственная какая-то!.. Мало, мало людей, которые
Сергей Николаевич Трубецкой
Подобный критический взгляд на общество был характерен и для князя Евгения Николаевича Трубецкого. Особенно обострилось его отношение к тем, кто еще недавно правил и владел Россией, уже гораздо позже, после смерти брата, когда Евгений Николаевич оказался в Одессе, частично управляемой французами, частично — батькой Петлюрой, частично — черт-те кем! Вот фрагмент из его воспоминаний:
«Огромный ресторан Лондонской гостиницы, где я не позволял себе обедать, был всегда переполнен этими людьми, бывшими землевладельцами и богачами. Они просто не были в состоянии сократить свои привычки и жили мечтой о „здоровенном кулаке“, который вернет им их имения, жили изо дня в день, стараясь не приподымать завесу будущего. Мне становилось жутко на них глядя…»
Еще большая «жуть» накатывала на князя, когда он слышал об успехах большевистских войск:
«А мы прекрасно знали, что эти „наполеоновские войска“ на две трети состоят из сволочи…»
Понятное дело, что не мог писать иначе человек, всем сердцем ненавидевший большевиков, однако он вынужден был признавать, что и за белых воюют далеко не ангелы:
«С обеих сторон есть специалисты и любители этого дела. Мне называли имена двух выдающихся в этом отношении типов — девицы-большевички и офицера-добровольца. Большевичка медленно расстреливала офицеров из монте-кристо, пулька за пулькой, а офицер доброволец, расстреливавший сотни, иногда до расстрела пил чай со своей жертвой…»
Увы, но только в 1919 году князь постепенно стал осознавать то, о чем бы следовало задуматься гораздо раньше. Речь о том, как влияют на жизнь общества, с одной стороны, борьба за личную выгоду, а с другой — такие непопулярные в наши времена понятия, пожалуй, впервые появившиеся тогда в лексиконе князя, как «жертва» и «бескорыстные побуждения». Вот что он писал:
«Искатели выгод всегда идут за силой… Началом разложения общественного всегда и везде служит корысть, — забвение народного целого ради выгод личных и классовых. Есть только одна сила в мире, которая может победить это настроение: это жертва, высший подвиг бескорыстия…»
Князь, безусловно, не догадывался, насколько актуальны эти слова станут для не любимой им «Совдепии» уже через несколько лет, когда среди руководства страны и его представителей на местах стало все больше появляться той самой корыстолюбивой «сволочи». Что не сумело сделать Белое движение, со временем удалось облеченным властью лицемерам и мздоимцам.
Читаем далее:
«Человек, который руководствуется в своих действиях одними интересами, всегда может быть чем-нибудь куплен, а потому ненадежен для общего дела… В социальных отношениях интерес никогда не бывает первоисточником общественной силы. Таким первоисточником являются всегда бескорыстные побуждения. Чтобы национальное единство было крепким, необходимо, чтобы было ядро
Любопытно было бы услышать реакцию на эти слова проповедников приоритета экономических интересов в жизни общества. Ну а за провозглашенный князем принцип, будто первоисточником общественной силы являются бескорыстные побуждения, он нынешними идеологами наверняка был бы подвергнут остракизму.
Особенно «апокалиптично» утверждение, что человек, заботящийся лишь о своей выгоде, может быть кем-то куплен. В наше время, когда в частных руках большие деньги, когда личные интересы негласно господствующей идеологией выдвигаются на первый план, принцип «ты — мне, а я — тебе» становится могильщиком любых, самых прогрессивных начинаний. Впрочем, от прогнозов я, пожалуй, воздержусь.
Надо признать, что анализировать прошедшие события князь умел блистательно, но вот предсказателем был скверным:
«Гибель большевиков и полное крушение большевизма — вопрос немногих месяцев, а может быть, и недель… Теперь, после взятия Харькова и Царицына, освобождение России — вопрос времени…»
В суждениях князя эмоции нередко превалируют над логикой. Вполне естественно, что религиозный философ не мог принять атеистических убеждений большевиков. Но вот разобраться в том, что движет этими «наполеоновскими» ордами, он, судя по всему, не пожелал. Однако интересно, в чем его желания:
«Несомненно, что в будущем государственная необходимость предпишет весьма суровые меры для подавления большевизма. Но прежде русскому человеку несвойственно было радоваться жестоким казням. А теперь беспощадная расправа с большевиками стала мечтою всякого русского обывателя. И к сожалению, чувство мести тут говорит громче и сильнее, чем сознание государственной необходимости. Потоки крови, которые прольются после восстановления порядка, без сомнения, превысят меру».
Чувство мести в этих нескольких строках и в самом деле вопиет. Но вот куда же подевался трезвый взгляд, «сознание государственной необходимости»? Это «сознание» должно было подсказать и ему, и брату еще в 1905 году, что стремление народа к равноправию, вне всякого сомнения, приведет к уничтожению власти землевладельцев и «высшего сословия». И если эту власть добровольно не отдать, катастрофа в России неизбежна. Даже брату Сергею с его отчасти либеральными идеями не приходило в голову — одними идеями не накормить народ. Нет, он носился с голубой мечтой сделать «науку реальной и живительной общественной силой, созидающей и образующей, которая простирает свое действие на все слои народа, поднимает и просвещает самые низшие из них». А ведь всего-то стоило понять, что, если не наделить крестьянина землей, плевать он будет и на идеи, и на это просвещение. И выберет самый радикальный путь, благо нетерпеливых глашатаев свободы и равноправия всегда хватает. Только вот сытый им внемлет не всегда.
Об этом радикальном выборе, вызванном слабостью и ошибками российской власти, писал Николай Бердяев в 1931 году:
«Можно видеть зло, ужас, уродство революции и все-таки признать ее смысл в судьбах русского народа. Революция есть, конечно, прежде всего расплата за прошлое, конец старой жизни, а не начало новой. Стихия революции сама по себе не есть творческая стихия, в ней слишком сильны аффекты злобы, ненависти и мести, слишком действуют инстинкты разрушительные. В революции догнивает то, что начало гнить в жизни дореволюционной, в старом режиме… Революция и значит, что творческих сил не нашлось, что воля к созиданию, к обновлению жизни оказалась бессильна».