Бульвар Молодых дарований
Шрифт:
За эти каждодневные два часа работы мне полагаются совсем позорные гроши. Четверть ставки. Но с возможностью поесть раз в день горячее – это тоже не так и плохо…
А у нас в комнате, между тем, пополнение!
Пришёл со своим ободранным, тёмно-рыжего цвета, чемоданом весёлый кавказец Жора. Чемодан перевязан солдатским ремнем с потускнелой бляхой, на которой пузатая пятиконечная звезда.
Лицо у нашего нового сожителя чернявое и хитро-туповатое. И из всей этой круглой противоречивой физиономии торчит, как огурец, большущий нос.
Куда там моему, хотя и он не бородавка…
Первым делом энергичный кавказский человек осваивает новое жилое пространство. Зачем-то обнюхивает тумбочку. Потом переворачивает матрас, будто надеясь, что на обратной стороне окажется меньше размытых желтоватых пятен от чьей-то давней дрочки, и бурых клякс, оставленных раздавленными клопами. Цокает неодобрительно, вздыхает… и оставляет матрас лежать, как был.
Ну – и чем вы тут все промышляете?.. спрашивает Жора у старожителей нашей комнаты, поглядывающих не без интереса на то, как основательно, по-женски, обустраивает свой новый угол этот азербайджанец. Зовут его на самом деле, наверное, как-нибудь вроде Зураб Дери-задэ, но пусть будет Жора – и ему уютнее, и нам ловчее выговорить.
Так что? Чем промышляете, братва?.. ещё раз спрашивает Жора, обводя нас всех внимательными чёрными глазами.
Узнав, что в общем-то ничем, новенький искренне удивляется.
А как вы тут живёте? На эту?.. на стипендию?..
Тут я неловко признаюсь, что подрабатываю на больничной кухне.
Таскаешь два часа эту дурацкую каталку через всю больницу?..
На круглом лице у Жоры я читаю снисходительное недоумение.
И что ты с этого имеешь?..
Я не без бахвальства рассказываю о кормёжке.
Одна больничная котлета?!. говорит наш новый сожитель с такой миной, будто только что Аркадий Райкин показал ему свою новую миниатюру…
И даже не каждый день, говоришь? Если повезло, и какой-то старичок там дуба врезал, да?..
Жора выпучивает глаза от неодобрительного удивления и разводит руками, густо поросшими волосяным подлеском.
Через пару дней новенький как бы вскользь сообщает, что устроился. Ночным сторожем на склад, в гастрономе у площади Льва Толстого.
Там от одного запаха жратвы сытый ходить можешь!.. говорит Жора, выпучивая радостно глаза.
Несколько дней он осваивается на новой работе. Потом рассказывает, что яйца в магазин завозят в огромных фанерных ящиках. Они там лежат, почти несчитанные, в древесной стружке – чтоб не бились.
Ты клещи взял!.. Два гвоздя выдернул… Фанеры угол приподнял… просунул руку…
Азербайджанец объясняет своё открытие, загибая палец за пальцем, в соответствии с каждым этапом.
На следующий день я вытаскиваю из кладовки во дворе общаги мой любимый велик-«турист», подарок от отца, незадолго до его смерти. Слегка подкачиваю шины, подсдутые от долгого неиспользования.
Ночью я еду мимо спящего института, мимо дрыхнущей больницы Эрисмана, мимо кинотеатра «Арс» на площадь Льва Толстого.
Два часа… На улицах ни души. Ни даже бродячей собаки. И ни мильтона…
Из подворотни, озираясь по сторонам, выходит Жора с бидончиком в руке. Увидев меня, подходит и молча вручает тяжёленький эмалированный бидончик. Я осторожно продеваю в левый рог руля его проволочную держалку и качу неспеша обратно в общагу.
Сегодня, как назло, на входе сидит Костыль. Зловредный одноногий старикан. Старый чекист. Мимо него и муха не пролетит без пропуска. Нечего и лезть.
Я с улицы негромко свищу. Из нашего окна сбрасывают верёвочку, и я привязываю к ней бидон. Он медленно, рывками, уплывает вверх.
Заперев в кладовке мой велик, я обхожу вдоль забора двор общаги и с беззаботным видом поднимаюсь по ступенькам к входной двери.
Костыль, не просыпаясь, поворачивает голову на звук и приоткрывает один глаз. Седой бобрик над длинным, как у лошади, лицом…
У старикана память – фотоаппарат, он помнит нас всех в лицо. А это чуть не тысяча народу. И где только таких находят? Не спит Первый Отдел4, не спит…
Гуляем?.. говорит сипло-недовольно Костыль и закрывает своё недрёманое око.
Назавтра, после занятий, когда вся комната в сборе, Жора с бидоном и одной из своих кастрюль идёт на кухню.
Мы сидим и предвкушаем.
Вскоре Жора возвращается с яичницей. Она в пол-кастрюли глубиной – хоть замеряй шестом.
Мы обжираемся этим королевским яством, заедая столовые ложки яичницы ломтями хлеба, реквизированного из буфета.
Я никогда в жизни ещё не видел омлета толщиной в полное собрание речей Н. С.Хрущёва на пленумах ЦК КПСС.
Вот так мы, наверное, будем жить при коммунизме?
Картофельная оттепель
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоял, стоить и будеть стоять…
Мы вам покажем Кузькину мать!..
(Выступление тов. Н. С.Хрущёва на Генассамблее ООН, под стук снятым с ноги туфлем по трибуне.)
Спорить не буду – речь дорогого Никиты Сергеича в том приснопамятном собрании была, понятное дело, длиннее, чем тут у меня записано по памяти, но за передачу смысла в точности ручаюсь. Даже помню, как переводчик, слегка обалдев, нашёл всё же выход из положения.
We’ll show you… мэ-э… mother of Kuz’ma!..
Чем и заставил разноцветных, разнополых и разно-одетых представителей остальных пяти шестых суши Земного шара тяжело и опасливо призадуматься о том, кто ж такая эта загадочная Кузьма, почему её маму обещают им всем показать, и чего вообще демонстрацией чьей-то мамы рассчитывает добиться барабанящий по трибуне туфлем этот тучный и лысый жлоб в дорогом, отвратительно сшитом костюме?
Для меня лично эта самая мать Кузьмы оборачивалась у нас в институте военно-морской кафедрой, на которой уходящий вот-вот в отставку по возрасту капитан первого ранга, с лицом перманентно голодающего ребёнка, изборождённым морщинами и тупым, читал нам лекции на тему «Построение полка в ситуации атомной обороны», или «Почему наш советский флот лучше ихнего американского».