Бумага. О самом хрупком и вечном материале
Шрифт:
В XIX веке Чарльз Бут, желая подвести научный фундамент под свои филантропические начинания, изучал жизнь лондонской бедноты. По результатам своих исследований он составил знаменитый план города, на котором кварталы были раскрашены, в зависимости от благосостояния жителей, в семь цветов — от черного (“населены преимущественно полубезработными и попрошайками с криминальными наклонностями”) до желтого, где проживали состоятельные семьи, “держащие трех и более человек прислуги”. (Мои предки, кстати, были выходцами из “черных” кварталов.)
В 1970-х “Исправленная карта мира” австралийца Стюарта Макартура, на которой его родной континент был изображен сверху, а не внизу, как все привыкли, здорово послужила делу национального австралийского самоутверждения. В те же приблизительно годы появилась карта мира, выполненная в проекции ГаллаПетерса — она, в отличие от проекции Меркатора, верно передавала,
Специалист по истории картографии Р. Э. Скелтон так резюмирует назначение карт и сыгранную ими роль:
“В сфере политики они служили для демаркации границ, в сфере экономики — для фиксации прав собственности и для фискальных нужд, а позднее еще и выполняли роль наглядной описи национальных ресурсов, в сфере военной карты использовались для стратегического и тактического планирования наступательных и оборонительных действий”.
Географические карты — важная и неотъемлемая часть того бумажного массива, что лежит в основе современного мира, элемент системы, образованной, по словам географа-радикала Дениса Вуда, “сводами законов, уголовными кодексами, межгосударственными соглашениями, библиотечными каталогами, письменными обязательствами, гроссбухами, контрактами и договорами”. Наша современность была сформирована бумагой и по сей день бумагою держится, пронизанная ею насквозь.
Одна из проблем, традиционно стоящая перед картографами — как лучше отобразить на плоскости поверхность сферического тела, — не что иное как частный случай вечной и волнующей проблемы взаимоотношения между образом и прообразом. В 1931 году философ Альфред Коржибски представил членам Американской ассоциации содействия развитию науки доклад под названием “Неаристотелева система и обусловленное ею требование строгости в математике и физике”, в котором, в частности, утверждал, что “карта не есть территория”. Но что если утверждение это неверно? Что если представить себе карту столь подробную и точную, что ее не отличить от изображенной на ней территории?
“Железный занавес”
Что если в отображении на плоскости участка земной поверхности достигнута безупречность? В коротеньком рассказе “О строгой науке” (1946) Хорхе Луис Борхес рассказывает о некой одержимой картографией империи, где “Коллегия Картографов создала Карту Империи, которая была форматом в Империю и совпадала с ней до единой точки”, но затем “Потомки, не столь преданные Изучению Картографии, сочли эту Пространную Карту бесполезной и кощунственно предали ее Жестокостям Солнца и Холодов”. И теперь от гигантской карты лишь кое-где сохранились обветшалые фрагменты, под которыми “находят приют Звери и Бродяги” [17] .
17
Перевод Б. Дубина.
Мы с вами и есть эти борхесовы звери и бродяги, которые, несмотря на все чудеса и успехи цифровых технологий, по-прежнему кутаются в бумагу в многочисленных ее видах, по-прежнему ломают голову над различиями между картой и обозначенной на ней территорией и, вопреки очевидности, не оставляют надежды, что бумажный путеводитель окажется крепким в переплете, не вымокнет, не изотрется и верно прослужит на всем протяжении долгого маршрута.
Не знаю, как к вам, но ко мне это все точно относится.
Глава 4
Жертвы библиомании
А теперь, дражайший сэр, мы “составим каталог” жертв БИБЛИОМАНИИ!
Страница 42– строчной Библии Гутенберга
Знаменитый роман “Голый завтрак” (The Naked Lunch, 1959) Уильям Берроуз предваряет небольшим текстом под названием “Письменные показания: заявление по поводу болезни” (свой экземпляр, плотный томик в твердой обложке и оригинальном супере издания Джона Колдера, я приобрел у букиниста в городке Челмсфорд под Лондоном — мы с друзьями навещали этот магазинчик по выходным в надежде обнаружить дешевые издания битников, Жана-Поля Сартра, Альбера Камю, Ричарда Бротигана, Борхеса и Филипа Дика). В этом как бы предисловии Берроуз пишет о своем пятнадцатилетнем всепоглощающем пристрастии к “джанку” — опиуму и всевозможным его производным, таким как морфий, героин, оксидон, пантопон, демерол, пальфиум, которые он курил, ел, нюхал, колол внутривенно и внутримышечно, вставлял в виде свечек в зад. “Джанк, — пишет Берроуз, — это идеальный продукт и лучший на свете товар. Забудь о деловых переговорах. Клиент так и так проползет на карачках по любому говну, лишь бы твой товар приобрести. Торговец джанком продает не продукт потребителю, а потребителя — продукту… Хотя бы уже для того, чтобы ощущать себя нормальным человеком, потребителю с каждым разом нужно все больше и больше джанка”.
Если вы читаете эти строки, значит, у вас почти наверняка с Уильямом Берроузом много общего. Почти наверняка и вы тоже испытываете сильную зависимость. И вы тоже подсели — прочно попались на крючок книготорговцев.
(Но это не страшно, ведь вы не одиноки. Взгляните, скажем, на меня. На мне коричневые ботинки без шнуровки, полученные в подарок от сестры лет этак десять назад: у обоих ботинок треснула посередине подошва, и я кое-как подклеил их суперклеем. У меня есть еще две пары обуви, но они слишком уж износились — не в силах самостоятельно их залатать, я прибег к помощи профессионалов, и теперь обе пары дожидаются, пока я заберу их из обувной мастерской, расположившейся рядышком с белфастской Ботаник-авеню под вывеской с девизом: “Годная обувь стоит починки”. Все рубашки, какие у меня есть, несколько лет назад любезно презентовал мне отец одного приятеля — выйдя на пенсию, он избавлялся от костюмов и обзаводился одеждой, более подходящей для разнообразного отдыха. Рубашки сшиты из специального быстросохнущего нейлона, которого, по непонятным мне причинам, сейчас уже не производят; к раздражению кожи, в сущности, быстро привыкаешь, да и к тому же легкий связанный с ним дискомфорт с лихвой искупается тем, что рубашки из такого нейлона вообще не надо гладить. Штанов у меня двое, и те, что на мне сейчас, в очень даже неплохом состоянии, хотя я и перемазал их местами зеленой масляной краской, когда два года назад красил у себя за домом навес, под которым так приятно работать на открытом воздухе. Нынешняя моя куртка куплена мною году приблизительно в 1990-м. И вот во всем этом я зашел — якобы по дороге с работы домой — в книжный магазин благотворительной организации “Война нужде” на противоположном от обувной мастерской конце Ботаник-авеню и стою со стопкой книжек в руках, вполне при этом отдавая себе отчет, что, если я сейчас спущу здесь на книги весь свой наличный капитал, все свои 20 фунтов, это будет означать, что и на сей раз мне не забрать свои ботинки из мастерской, что они еще минимум неделю будут пылиться там на полке. Ботинки уже месяц как готовы, сапожник регулярно звонит мне и оставляет сообщения на автоответчике. Я должен принять решение. И я его принимаю — расплачиваюсь за книги. И что из того, что в обозримом будущем я продолжу расхаживать в костюме не то водевильного комика, не то персонажа из пьесы Сэмюэла Беккета.)
Согласно “Оксфордскому словарю английского языка” — второе, двадцатитомное издание я купил в подарок самому себе, получив аванс за первый свой роман и целиком этот аванс на него потратив, то есть выходит, книгу я писал лишь для того, чтобы купить другую книгу, — так вот, согласно тому самому словарю, впервые слово “библиомания” встречается на английском языке в 1734 году в дневнике Томаса Хирна, библиографа и антиквара, помощника хранителя Бодлианской библиотеки. “Сколь больше расходовал бы я денег, — писал Хирн, — когда бы ясно не осознавал бессилия своего перед библиоманией”.