Бумажные души
Шрифт:
– У меня не получается, – говорю я, все-таки глядя на удочку.
– Получится. – Валле кладет руку мне на плечо. – Просто не торопись.
Он так и стоит, положив руку мне на плечо. Рука вся в серебристых чешуйках и сладко пахнет кровью и рыбой. Но когда петля на удочке немного прогибается, Валле убирает руку.
– Теперь спокойнее, пусть рыба насадится на крючок как следует. – Он коротко улыбается мне из-под бороды. – Пусть заглотит наживку.
Я жду, когда Валле подаст мне знак, и тащу добычу вверх. Моя рыба меньше, чем его, я как раз могу обхватить ее, но чем крепче я держу гольца,
– Справишься? – Валле протягивает мне пешню. Тупой конец весь в крови, и я качаю головой.
– Хочешь съесть рыбу – придется ее убить. Если не можешь убить ее пешней, тогда растопчи.
Я киваю, развязываю мешочек с сахаром и сую в рот два последних кусочка. А потом подхожу к гольцу, который бьется на льду.
Рыбу мы едим, когда над озерцом уже сумерки. Мы сидим на шерстяном одеяле; мне тепло и внутри, и снаружи. Потрескивает огонь, вкусно пахнет гольцом – примерно как когда я поджариваю яйца на плите. Вкус у розовой мякоти маслянистый, голец совсем не похож на яйца. Я ем не потому, что мне хочется, а потому, что так наказали Старейшины.
Размозжить гольцу голову оказалось не труднее, чем насадить червяка на крючок, но у меня до сих пор комок в животе. У гольца были настоящие глаза, я видела, как в них угасала жизнь, когда я топтала его. Потом он лежал мертвый, ожидая, когда его почистят, и глаза у него подергивались белым тонким льдом.
Валле дает мне выпить чего-то крепкого, острого и сладкого; от напитка внутри делается тепло и спокойно. Меня клонит в сон. После еды я ложусь на одеяло и закрываю глаза.
В последний раз мы с Ингаром касались друг друга на заброшенном хуторе почти полтора года назад; я тогда лежала на одеяле примерно так же, как лежу сейчас. Мне снова кажется, что он там, сзади, словно я навсегда сохранила в памяти те прикосновения.
От приятного спокойствия и тепла я погружаюсь в собственные мысли, и когда Валле начинает говорить со мной, его голос звучит словно издалека.
– Помнишь, я говорил, что о наших сегодняшних делах никому нельзя рассказывать? Обещаешь не рассказывать?
Я приоткрываю глаза и в эту щель вижу смутную фигуру – он сидит по ту сторону оставшихся от костра углей.
– Обещаю, – бормочу я.
– Тебе скоро восемнадцать, ты взрослая женщина, – продолжает Валле. – Аста больше не может иметь детей, а Ингар умер. Теперь это наш с тобой долг…
Как приятно лежать, дремать.
Если я смогу сейчас заснуть и увидеть во сне Ингара, то, когда проснусь, у меня на глазах останутся сонные слезки. Я собираю их в чашку, что стоит дома под кроватью.
– Стина, ты слушаешь?
Я начала собирать желтоватый налет, который по утрам, после сна, остается в уголках глаз. Чаще всего мне снится Ингар, и если собрать много золотисто-желтых сонных слезок, они превратятся в большое семя, которое можно будет где-нибудь посадить.
Из семени родится дерево, разрастется, станет большим и пышным. Я назову это дерево Тинтомара.
– Наш долг – сделать так, чтобы деревня выжила, – говорит откуда-то издалека отец Ингара. – Так-то… Хорошо бы
Дерево принесет плоды, какие-нибудь стеклянные яблоки, я стану есть по яблоку в день, и Ингар будет пребывать во мне, пока мы с ним не станем единым целым.
Пока мы с ним не станем animal coeleste – божественным животным.
– Ложись на живот, Стина.
Я чувствую пальцы у себя на поясе; руки переворачивают мое тело, и голова кружится, кружится.
Не руки Ингара поднимают мне голову, затыкают рот тряпкой, завязывают ее тугим узлом на затылке. Не руки Ингара задирают мне юбки.
Я знаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.
Глава 48
Озеро Клара
Стокгольм, как всегда, заспался после Мидсоммара. Сотни тысяч жителей отмечали праздник за городом, но безлюдные улицы и парки все равно пропахли похмельем. Для кого-то короткая ночь незаметно перетекла в день; там и сям виднелись группы людей, которым было абсолютно неважно, восемь утра сейчас или восемь вечера. Сегодня, как первого января, пиццы будет продано без счета.
Полицейское управление наполовину вымерло: вчера служащие засиделись допоздна, и сегодня утром в отделе Жанетт Чильберг пустовали два кабинета из трех. В гараже стояли машины без маркировки на любой вкус, и Жанетт выбрала две лучшие. Предоставив Шварцу вести белый “вольво”, она устроилась на пассажирском сиденье с документами на коленях. За ними в черном “мерседесе” ехали Олунд и Оливия. Через час к ним присоединятся еще три человека: восемнадцатилетний парень с провалами в памяти, сопровождающий его надзиратель и психолог Луве Мартинсон. “Мерседесу”, по настоянию Луве, предстояло ехать дальше на север, до самого Свега в Херьедалене.
– Владельца фирмы в Фалуне зовут Эрланд Маркстрём, – сказал Шварц.
– Да, вижу. – Поверх прочих документов на коленях у Жанетт лежала распечатка с информацией, которую смогло предоставить Регистрационное бюро Швеции об АО “Инсектум Далекарлия”. Шварц созвонился с владельцем, договорился о встрече, и теперь Жанетт со Шварцем направлялись в Фалун.
– Значит, у них со склада ничего не украли? – спросила Жанетт.
Шварц покачал головой.
– Но ведь оборот ядов вроде “урагана” должен строго регулироваться? – Жанетт нашла среди распечаток нужные изображения. Несколько зернистых фотографий демонстрировали пропитанные ядом картонные пластинки в жестянках, наводящих на мысль о консервах.
– Когда я разговаривал с этим Эрландом, мне показалось, что банкротство его доконало, – сказал Шварц. – Может, у него сил не было за всем следить… Но как он умудрился не заметить, что у него служебный фургон угнали?
– Позаимствовали, – поправила Жанетт, когда они поворачивали в сторону моста Кунгсбрун.
Синий минибус, на котором Владимир пытался увезти Клару и на котором он, вероятно, покинул место убийства Лолы Юнгстранд, по какой-то причине вернули. Зачем такие сложности? Жанетт задумалась. Конечно, если преступнику надо любой ценой скрыть, что он проник на склад и украл яд, он постарается оставить все, как до преступления, но риска ему при этом не избежать.