Бумажный домик
Шрифт:
Мне уже порядком надоели и Бирн-Личтли, и вся эта жалкая комедия. «Что вы думаете о положении женщин в настоящее время?», или: «Существует ли сейчас духовность?», или: «Нравятся ли вам романы Франсуазы Саган (или Симоны де Бовуар)?» и бог знает что еще о воспитании детей или о мессе на французском, о «новом романе» или о политической ангажированности, — все это давным-давно перестало меня забавлять. И даже раздражать. Я чувствую, что устала, отчаянно и бесконечно устала от этих вопросов, которые никому не нужны и никого не интересуют (даже моих почитателей из Бирн-Личтли) и на которые у меня вымогают ответ, любой, чтобы было что записать на пленку или тиснуть
И глаза Доминики, глаза несказанной и неправдоподобной голубизны, в поисках сравнений приходится извлекать из памяти забытые слова: барвинок, незабудка, водосбор, — останавливаются на неестественном, жеманном, жалком старике с восхищением и дочерней нежностью.
— Ну ты даешь, котик!
И тут сквозь лоснящийся пиджак, вульгарную речь, сквозь всю эту третьесортную комедию вдруг прорывается истина: эти люди любят друг друга, опираются друг на друга, необходимы друг другу.
А они, словно почувствовав эту искорку симпатии, вспыхнувшую во мне, рассказывают мне свою историю, банальную, трогательную, как старинный роман-фельетон. Она — дочь его консьержки. Отец-пьяница уходит из семьи. Она бросает учебу, поступает работать в парикмахерскую, заботится о матери-калеке, которая в конце концов умирает. Она остается одна на белом свете, и тут «старый друг» берет ее под свое крылышко, «руководит ее чтением» и наконец-то обретает семейный очаг, счастье, которое — увы! — до тех пор было ему неведомо, и утешение во всех своих невзгодах. Да-да, ведь из-за той «прискорбной истории с подделками» ему пришлось продать свой элегантный магазин в Пале-Рояле, и только после двух лет «испытаний» (эвфемизм, который я, кажется, понимаю) он вновь открыл теперь уже совсем скромную лавочку на улице Фобур-Пуассоньер. Но у него сохранились связи, старые друзья, для него это как бальзам.
— Да, — прерывает крошка, — как здорово, что вы согласились с ним встретиться. Он очень боялся, все твердил: «Теперь, когда она стала такой знаменитой, она может меня и не вспомнить…»
Меня захлестывает волна веселья; как только мне поведали о «прискорбной истории с подделками», моя симпатия усилилась. У меня явная слабость к мошенникам.
— И напрасно боялись! — говорю я, с удовольствием включаясь в игру. — Помните, как вы приходили к нам на Руайе-Коллар, Даниэль был тогда совсем маленький и всегда забирался к вам на колени.
Он кидает на меня жалобный, заговорщический, грустно-ироничный взгляд — подлинный шедевр. Я больше не жалею о потраченном времени. Раз уж я смогла доставить им обоим немножко удовольствия… Ему ведь так хотелось блеснуть, а она так чувствительна к той единственной роскоши, которую он может ей предложить, — знакомство с кем-то, чье имя появлялось в газете или лицо — в телевизоре.
Ее книга… Сборник стихов, к которым «старый друг», должно быть, приложил руку. Этот пресный высокопарный текст больше подходит к ее глазам, чем к тому, что она может изречь. Само собой разумеется, издать это невозможно.
Он:
— У меня есть кое-какие сбережения, уцелевшие после катастрофы. Как вы считаете, на средства автора?..
— Видите ли, на средства автора… Ну, в общем, я посмотрю, попробую…
Крошка загорается радостью и очень хорошеет. Ее напечатают! Благодаря ему! Они смотрят друг на друга, пожимают друг другу руки…
— Я был совершенно уверен… Я знаю, чего стоит Доминика… Ах! Она не из тех девушек… Бриллиант чистой воды, весенняя свежесть… Это будет так заметно на фоне современной литературы, цена которой…
Как нам необходимо верить в чистоту! Никакой иронии не чувствуется в этом голосе, который, сорвавшись от глупого волнения, становится вдруг просто старческим. И все же, могу поклясться, этот разодетый старик как раз из тех, кто по вечерам с притворным смирением слоняется возле издательств в Сен-Жермен-де-Пре…
— Я сделаю все, что смогу. Все, что смогу.
Ничего особенного мне делать не придется. Что можно сделать с этими перепевами Ламартина, которые могли бы (и меня заразило обилие сослагательного наклонения, она им так гордится, эта парикмахерша), которые могли бы принадлежать моей бабушке? Я сделаю кое-как поправки, постараюсь не допустить, чтобы они потратили слишком много денег… Только это я и смогу…
Возвращаясь после этого свидания, я упрекала себя в черствости. Почему я так долго упрямилась? Что во мне такого драгоценного, почему я должна беречь себя, как дефицитный товар, только для избранных, достойных? И на каком основании Котик со своей Антигоною не достойны встретиться со мной? Видно, во мне в который раз заговорила домохозяйка. Нечего беречь свое время, надо растрачивать себя. Если все это на вес золота, тем лучше для других. А если просто песок, тем лучше для меня, тогда я почти задаром создам себе иллюзию душевной широты.
Впрочем, история Котика — грустная история. Парикмахерша в туберкулезном санатории. Котик из-за очередной «прискорбной истории» с купленным в кредит и проданным за наличные телевизором вновь претерпевает «испытание» сроком на восемь месяцев. Маленькая книжечка стихов, вышедшая в издательстве «Скорпион», лежит передо мной. Кто-то говорит мне:
— Не понимаю, зачем ты хранишь такие глупости.
— В память об одном старинном друге.
Доминика. О! Котик — он всему меня научил, грамотно писать, политике… Мы ведь реалисты, верно, Котик?
Котик. Ты хочешь сказать «роялисты»?
Я. Четыре года назад я была в ужасной депрессии…
Друг-писатель. И что тебя поставило на ноги?
Я. Мне очень помогла «Книга счастья» Марсель Оклер.
Друг. О! Не произноси этого вслух, несчастная, ни в коем случае!
Он только что не оглядывается по сторонам в страхе, что где-нибудь рядом притаился литературный шпион и подслушал мое признание.
Друг. Ты что, не понимаешь, на тебя же сразу навесят ярлык. Писатель не имеет права говорить, что в голову придет.
Я. Очень жаль.
Телевидение
Мы сделали телепередачу о Жаклин. Тридцать лет, шестеро детей. Живет в довольно «симпатичном» стандартном доме посреди не столь симпатичного пустыря. Как она выкручивается? Передача для женщин. Вести ее должна тоже женщина — я. Я задаю вопросы. Мягко, с уважением. Жаклин этого заслуживает: такая хрупкая и храбрая, даже веселая, тянет, выкручивается, — все это слишком скромно для определения той гигантской работы, которую ей приходится выполнять в своей трехкомнатной квартире, где полы натерты до блеска, где все сверкает чистотой: и линолеум, и раковины, и дети.