Бумеранг не возвращается
Шрифт:
«Так судьба стучится в дверь», — припомнились ей слова Бетховена, и, словно первые раскаты грома, она вновь услышала эту тему в музыке. Четырехзвучная фраза симфонии, тревожная и волнующая, неотступно преследовала ее, она переплеталась с ее будущим, она приходила к ней во сне, чередуясь то с пытками в тюрьме Марсонвиля, то с торжественным шествием по улицам чужих городов.
До встречи с Патриком оставалось мало времени. Девушка, сбросив одеяло, села на постели и увидела прислоненную к будильнику записку отца:
Машенька!
Папа
Записка вызвала тревожное чувство, не узнал ли отец о Патрике? А что, если Люба ему сказала? Вчера днем, когда они говорили на эту тему, Люба предупредила, что она скажет обо всем Андрею Дмитриевичу, если Машенька не сделает этого сама.
Как была в рубашке, лишь надев комнатные туфли, Маша поспешила в кабинет отца. Она сняла трубку телефона и набрала номер Гараниной.
— Люба, ты? Здравствуй! Ты говорила вчера с отцом? — резко спросила Маша и, услышав утвердительный ответ, положила трубку.
Часы, стоящие в углу комнаты, издали такой звук, словно набирали старческими легкими воздух, чтобы откашляться временем, затем пробили половину. До встречи с Патриком оставалось тридцать минут. Маша было пошла к двери, затем в нерешительности остановилась на пороге, подумала и вернулась назад.
Ей было стыдно своего поступка. Разговор Любы с отцом был вызван чувством тревоги за ее судьбу; как она этого не поняла сразу?
Маша набрала номер телефона и, услышав голос подруги, сказала:
— Любушка, прости меня. Я с утра нервничаю. Мне хотелось говорить с отцом тогда, когда для меня самой все станет ясным.
— Ты хотела поставить отца перед свершившимся фактом? — удивилась Люба.
Маша почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Их взаимоотношения с отцом носили характер хорошей, задушевной дружбы.
— Ты меня не так поняла. Отец спросил бы меня, что я намерена делать, а я… Ну, словом, для меня еще не все ясно, я только сегодня буду знать… Прости меня, Люба, я тороплюсь. Вечером я позвоню тебе, — неожиданно закончила она и, услышав отбой, — это Люба положила трубку, — с облегчением вздохнула.
Медленно она пошла из комнаты и вновь задержалась у порога. Звонить в третий раз было бы по меньшей мере глупо.
Поставив чайник на малый огонь, Маша умылась, затем, одевшись с особой тщательностью, расчесав и уложив волосы, выпила на кухне стакан чаю. По мере того как стрелка приближалась к одиннадцати, волнение все сильней и сильней охватывало девушку, она даже не вымыла после себя посуду и, уже надев шубу, наспех застелила постель.
Возле Устинского моста, где он должен был ее ждать, Патрика не было, но, когда она подошла ближе, увидела его в машине. Он открыл дверку и, взяв ее за руку, притянул к себе.
День обещал быть ясным. На небе — ни облачка. Тепло, и с крыш по-весеннему стучит капель. Стайка белоснежных турманов, поднятая с голубятни, некоторое время летела впереди их машины, словно провозвестница мира и счастья. Выпавший вчера снег еще лежал на парапете набережной, сверкая на солнце, переливаясь
Патрик обнял девушку, и она доверчиво прижалась к нему, но, увидев себя в зеркальце водителя, отодвинулась, показав глазами на шофера.
Они ехали молча, впереди у них было много времени, целый день. Выбравшись на шоссе и все набирая скорость, машина быстро оставила позади город. После целого часа быстрой, захватывающей дух езды Патрик остановил машину и расплатился с водителем. Они пошли пешком.
Роггльс зимой снимал дачу. Здесь он ходил на лыжах и, пользуясь уединением и тишиной, писал свои очерки. Дача была расположена в старом смешанном лесу, километрах в трех от шоссе.
Легкий ветерок порывами поднимал мелкую снежную пыль. Роггльс и Машенька шли, взявшись за руки. Машенька чувствовала, как все возрастающее волнение заставляет сильнее биться ее сердце. Сегодня был обычный, будничный день, но ощущение праздника пришло с утра и не оставляло ее ни на минуту.
Лесная тропа незаметно привела их на широкую просеку. Здесь пахло жильем и по новым, еще не успевшим побуреть сосновым столбам бежали ровные линии проводов.
— Вот, Машенька, мой коттедж! — сказал Патрик. Потянув за бечевку, он приподнял щеколду, открыл калитку и пригласил девушку войти.
Когда, издав сухой звук, щеколда за ними захлопнулась, Машенька вздрогнула и на мгновенье ее коснулось чувство страха. Но идя по расчищенной узкой тропе к домику, весело сверкающему на солнце окнами, она уже забыла это предостерегающее ощущение.
В комнате было тепло. Подле большой кафельной печи стояло два плетеных кресла с пестрыми подушками и столик, накрытый на двоих. Здесь был любимый Машей яблочный напиток, коньяк для Патрика и легкая закуска.
Когда Машенька вошла в комнату и осмотрелась, у ног ее, точно ручной, улегся яркий солнечный луч.
«Это доброе предзнаменование», — подумала она, снимая шубку.
Патрик усадил девушку в кресло, заботливо набросив на ее ноги пестрый шотландский плед, и налил в рюмки коньяк.
— Ты это мне? — удивилась девушка.
— Только одну, первую. Сегодня, в этот необычный для нас день, мы с тобой, Машенька, не можем пить сидр, — настаивал Роггльс.
— Мне не хотелось бы, Пат, даже чуточку быть пьяной, даже вот столько… — Машенька показала на мизинце бесконечно малую величину и добавила, — мне хочется быть равной тебе. Только большим усилием воли я могу подняться и встать рядом с тобой. Сегодня я говорю приподнято, точно стихами. Вот что может сделать большое чувство с маленьким человеком.
Торжественность тона подчеркивало ее платье. Машенька была одета так же, как и в первый день их знакомства в Большом театре. Нарядное, первое в ее жизни такое по-женски кокетливое платье в этой обстановке могло быть неуместно смешным или особенно значительным.
— Хорошо, Машенька, мы будем с тобой пить сидр — шампанское бедных, — улыбаясь, согласился Роггльс. — Но почему ты называешь себя «маленьким человеком»?
— Величина человека определяется тем, что он сделал…
— Ты только вступила на порог жизни…