Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– Проходи, сынок, проходи, батька. Картошка еще не простыла. Я ее в постилку закутала. Молодая картош­ка, первая, среди ночи копала.

Германн поцеловал мать, поцеловал отца и сел за стол. Но прежде чем достать из чугунка молодую парящую картошку, повернулся к ним обоим, пристывшим возле печи, сказал:

– Я хочу снова побывать в той деревне, я снова хочу побывать в доме.

Мать, наверно, не поняла, про какой дом и какую деревню он с таким нажимом говорит, посмотрела на старика. Тот согласно кивал головой:

– Хорошо, сынок, хорошо, правильно.

Но в том году Германн не успел там побывать. И в

следующем тоже. А потом случилось такое, что и помыслить нельзя было. Все дороги к отцовскому дому оказались отрезаны. Но Германн все же пробился туда. Но это уже после, после...

VIII

Из дневников Макрияна Говора

Как обузилась, приблизилась к нам, свершилось все же моление Федора Михайловича Достоевского, - Зем­ля. Сегодня, кажется, как в двери дома, мы можем войти в нее с любой стороны света и в любое время.

А душа жаждет почтения и святости, того, чего нет и, может, никогда не будет больше. Жаждет душа почитания собственной и чужой жизни всего земного. Не приближения, а именно удаленности, чтобы случайно суетно что-то или кого-то не растоптать. Жаждет, молит душа удаленности, чтобы посмотреть и почувствовать землю с небес. Может, именно так, как видит и чувствует ее Тво­рец. Добыть снова для себя Землю, как Колумб добыл для американцев Америку. Все то, о чем сейчас пишу, думаю, еще раз свидетельствует в пользу моей идеи, мо­его проекта. Он все же признан. Буду докладывать о нем на комиссии ООН - по проблемам космоса. Впервые за границей, и сразу - в Америке.

Первые впечатления, как говорят, самые верные и сильные. Но их нет. Даже ощущение оторванности от родной земли, заброшенности в иной мир не сказать, чтобы очень уж острое. Так, накатит на мгновение: где это ты оказался, на каком свете находишься, накатит - и отпустит.

Бесконечные летучие и неподвижные, как снега, об­лака, бесконечная голубизна океана во время полета. Все буднично. И сам отлет тоже. Перешли границу, и все - назад ни шагу. Но в душе непреходящее ощущение, что ты еще дома.

Гандер. Канада. Посадка. Почти пустой зал ожидания. На одной из стен мемориальная доска свидетельствует о времени открытия аэропорта королевой Елизаветой. На английском, конечно. А чуть пониже и на родном: "Здесь была Людмила". Доска метрах в трех от пола. Какого же ты роста, Людмила, как сподобилась ты так вырасти?

Дозаправка самолета завершена, под зонтиками, в Гандере, в Канаде, как и в Москве, тоже дождь, - снова в самолет. И снова бесконечная голубизна океанического равнодушия.

Но вот и конец океану. Материк, правда, тоже испещ­рен, изрезан голубыми лентами воды. Побережье заст­роено густо. Но нет той многоэтажности, на которую настроился, которую готовился увидеть. Нет небоскре­бов. Ты что, одноэтажная Америка. Мягкая-мягкая по­садка, будто земля еще в воздухе взяла самолет на ладонь и бережно опустила. Выхожу, разочарованно топчусь, пружу на месте. Очень много бетона, натурального кам­ня, серого и черного. И полное отсутствие нашей аэро­портовской многокрасочности. Все очень строго, даже бедно. Никакого внимания ко мне, советскому, равно­душная процедура таможенного досмотра: забирают кви­ток, заполненный еще в самолете, и - гуд бай. Я белый человек.

Я еду по Нью-Йорку, повеситься можно! Как по грибы куда-нибудь из Минска под Хатынь еду. И в самом деле, водитель, молодой и очень доброжелательный парень, оказывается из деревни неподалеку от Хатыни. А сейчас...

– Коммунальная служба не работает, - замечает один из моих попутчиков по рейсу, по наблюдательности и точности замечания, похоже, действительно работник коммунальной службы. Потому что, и правда, на обочи­не меж бугров, поросших хилым кустарником, столько бумаг, целлофана и прочих отходов человеческого бы­тия, словно у нас на свалке. Водитель со встретившим нас представителем ООН от Беларуси переглядываются и улыбаются:

– Что бумажный, упаковочный мусор. Машины брошенные по обочинам валяются. Чтобы доставить их на свалку - надо платить. А так - едет... Заглох, стал, снял номера, чтобы его не нашли. И пошел налегке.

И правда, вот одна такая брошенка-машина, без ко­лес, ободранная, раскулаченная... А на вид, так и вполне-вполне.

– Кому что надо - то каждый себе и берет, - объяс­няет водитель.
– Как-то наша машина стала среди доро­ги. Колесо спустило. Начал ставить новое. А с другой стороны какой-то американец скручивает с моей маши­ны колесо. "Что ты делаешь?" - "То же, что и ты. Тебе можно, а мне нельзя? Думаешь, мне колеса не нужны?"

Первая ночь на чужбине. Что снилось? А ничего хо­рошего. Все заокеанское. Насмотрелся перед тем, как уснуть, какой-то американской рекламы. А еще - смот­рел какое-то бесконечное представление, смысл которо­го так и не понял. Безостановочная драка на боксерском ринге. И меня всю ночь молотили, как жито на деревен­ском току. Будто сноп били цепами. Били-били, переворачивали, и снова да сначала.

Часов в одиннадцать утра меня, как собачку, вывели на променад. Именно вывели, потому что из стен пред­ставительства одному, скажем так, выходить не рекомен­дуется: Нью-Йорк - город наркоманов. Вывели на зна­менитую Пятую авеню. Что в этой авеню знаменитого не понял. Степенные и солидные, словно только что со­шедшие с экранов телевизоров полицейские с наворо­том по всему телу невиданной техники. Вглядываюсь до рези в глазах в лица американцев. Ни в одном не вижу оскала. Очень даже доброжелательные лица. Я им вроде нравлюсь, они мне тоже.

Бродили по авеню, как по полесской дуброве, часа два. Могли бы и дольше, но торопились успеть в представи­тельство до начала сионистской демонстрации, что каж­дое воскресенье проходит у стен нашей миссии. Успели. Морды нам сионисты не набили. Правда, собралось их к тому времени мало - человек пять. Орали кто во что горазд под равнодушными взглядами скучающих полицейских, громко, но как-то вяло, без куража. Почему-то стало жалко их. Жалко и обидно.

Зашел в комнату, свалился на кровать, ночь же у нас, спать, как в детстве, хочется. И едва не проспал начало борьбы за мир - благотворительный концерт детей. Раз­будили без трех минут до того, как мы должны быть на месте. А ехать, говорят, двадцать пять минут. О Боже, что же это я так плохо веду себя на американской земле. Промашка за промашкой. Водитель открыл дверцу ма­шины, видимо, для моего сопровождающего, дипломат, посол все же. А я шустрее - раз, и на сиденье уже, зад­нем. Его, понял позже, место занял. У дипломата нервы дрогнули от моей полешуцкой наглости. Но что значит выучка: