Бунтующая Анжелика
Шрифт:
Пастор Рошфор решительно начал песнь Моисея:
Пою Господу, ибо он высоко превознесся; Коня и всадника его ввергнул в море, Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением…
Голос его, слегка надтреснутый от старости, был еще довольно силен. Но почти никто не присоединился к нему. Усталые, испуганные люди подпевали вяло, да к тому же, казалось, они и не знали эту песнь. Старик в замешательстве остановился, бросил на собрание удивленный взгляд и возобновил свою речь, настойчиво пытаясь убедить слушателей.
— Разве вы
Слова его стали плохо слышны. Собрание заканчивалось, уставшие люди зашумели, переговариваясь между собой. Анжелика слышала вокруг себя:
— А как ваше дело с мареной в Лангедоке?..
— Если бы мы засаливали рыбу свежего улова, как в Португалии, можно было бы вдвое больше продавать добычи… Да ведь запрещают…
— Ты бы мог понаряднее одеться для такого большого собрания, Жозиа Мерлу.
— Да ведь грязь-то какая здесь!..
Казалось, никого не интересуют советы пастора Рошфора.
Звук трещотки, которой размахивал служка, заставил всех умолкнуть. Пастор Тавеназ бросил на своего сотоварища взгляд, означавший: «Я же предупреждал вас», и заговорил сам.
Собрание нельзя закончить, пока все не вынесут поднятием руки свое решение о том, какой линии поведения должны придерживаться впредь ларошельцы.
— Кто стоит за вооруженное сопротивление?
Никто не шевельнулся.
— Кто хотел бы уехать?
— Я!.. Я!.. — закричало с десяток голосов из первого ряда.
— Я! — громко крикнул Мартиал, вскочивший на ноги возле Анжелики.
Возмущенные возгласы родителей заставили подростков умолкнуть. Адвокат Каррер дал затрещину ближайшему из сыновей.
Тут поднялся господин Маниго — его величественная фигура четко вырисовывалась на фоне серого океана — и навел тишину мановением руки. Он обратился с глубоким почтением к знаменитому путешественнику:
— Господин пастор, для нас было большой честью слушать вас, но не удивляйтесь тому, что среди ларошельцев идея эмиграции нашла мало сторонников… — он прижал руку к сердцу и проговорил с большой убежденностью:
— Ла-Рошель у нас здесь, это наша крепость, город, который наши отцы основали и за который они отдали жизнь. Мы не можем его покинуть.
— Неужели лучше покинуть свою веру? — вскричал старый пастор дрожащим голосом.
— Об этом не может быть и речи. Ла-Рошель принадлежит гугенотам. Она всегда будет принадлежать
Раздались аплодисменты. Прямая речь Маниго пришлась по сердцу ларошельцам. Кругом заговорили:
— Ну, что они с нами сделают? Ведь деньги-то у нас!
— Ясно ведь, без нас тут все развалится.
— Кажется, господин Кольбер попросил прислать ему реформатов, чтобы пустить в ход мануфактуры.
Анжелика сидела, задумавшись, устремив взор на опушенный белой пеной край серого океана, видневшийся из-за дюн. В нескольких шагах от нее пастор Рошфор тоже смотрел на море. Она слышала его шепот:
— Имеют глаза и не видят, уши имеют и не слышат…
А что видел он, что различал он своим взором просвещенного человека? Мог ли он узнать в этой начинавшей расходиться толпе будущих мучеников и отступников?.. Всех обреченных!..
Страх, на краткий срок оставивший ее, вновь проник в сердце Анжелики. «Надо уезжать!» Берег ненадежен. Прилив все подымается и когда-нибудь захватит ее вместе с Онориной. Будь она одна, она от усталости, может быть, и дала бы захватить себя. Но надо спасать Онорину. Пот выступил у нее на лбу при мысли о том, что королевские драгуны могут схватить Онорину, с грубым хохотом мучить ее и потом выбросить из окна прямо на пики.
Она торопливо пустилась в путь, чтобы скорее добраться до дочки. Пошел дождь. Беловатое небо отражалось в лужицах на дороге. Какой-то всадник обогнал ее и повернулся в седле. Это был мэтр Габриэль.
— Посадить вас на круп, госпожа Анжелика?
Странное воспоминание налетело на нее. Когда-то она шла по разрытой дороге в местах, похожих на эти, и к ней повернулся всадник с улыбкой мэтра Габриэля.
— Нет, — не сразу выговорила она. — Я ведь только ваша служанка, мэтр Габриэль. Пойдут пересуды…
— Правда, мы теперь с вами не на Шарантонской дороге неподалеку от Парижа.
Туманная завеса стала прозрачнее. Прошлое вставало перед нею. Рядом с нею шла та женщина по имени Полак. А ноги у нее тогда замерзли, как сегодня. Как сегодня, ее терзала тревога за ребенка: тогда это был Кантор, которого похитили цыгане. Рядом с ними остановились какие-то всадники. Одни из них посадил ее на круп своей лошади, чтобы отвезти в Париж. Это был молодой протестант, сын купца из Ла-Рошели.
— Ну, узнали меня теперь? — спросил ее купец.
— Да, вы тот всадник, который помог мне зимним вечером столько лет тому назад.
Она замерла на месте под усиливающимся дождем. Двенадцати лет как не бывало. Обе сцены сливались в одну, казались неразличимы. То же отчаяние, то же сознание безграничного одиночества. И в этой заброшенности лицо незнакомого человека, его сочувственная улыбка хоть на время дающая утешение. Именно это поразило ее больше всего: сходство обеих ситуаций, между которыми лежала головокружительная вершина — почетное положение при королевском дворе с богатством и роскошью.