Бурное море
Шрифт:
— Доброй ночи, командир!.. Не подозревал я, что Казя Базя такой кадр...
— О-о, — уже с трапа крикнул Джеламан, — еще не то узнаешь! Этот человек прошел через ад. — Джеламан захлопнул за собой дверь в кубрик.
Я остался в рубке один.
Море было тихое, воздух по-осеннему чистый и по-осеннему холодновато-резкий. Мерцали звезды. В рубке полумрак, лишь светился компасный диск да мерцал зеленый глазок рации. Сейнер на курсе лежал хорошо, только вполоборота приходилось двигать рулевое колесо, четко — Маркович с новым дедом постарались — стучали клапаны двигателя, шуршала пена у борта. За кормою тянулся молочный, играющий фосфорическими искорками след...
Сколько же я раз собирался бросить рыбу? И бросал... уходил на самые современные теплоходы, где двухкомнатная каюта с ванной, ковровые дорожки, мягкая мебель. Блеск и уют. На вахту выходишь в легкой рубашке, в легких брюках, в тапочках иногда. На мостике тоже чистота и блеск.
Один год ходил вторым штурманом в южные моря на научно-исследовательском судне, мы изучали подводную гряду вулканов, что идет от Алеутских островов в Южное полушарие, в Индийский океан... Дурманящий, густой и мечтательный воздух тропиков, мерцание Южного Креста и Канопуса... И мне в этом совершенстве мореходной роскоши и уюта, в этих чарах южных широт так стало скучно, ну прямо невыносимо, смертельно, что ли... до физической боли сердца. По ночам стал сниться такой вот, поцарапанный льдами и побитый штормами сейнер с кучами рыбы и всяких снастей на палубе, пропахший рыбой до самого гвоздя, бородатые парни в пудовых сапогах из воловьей кожи, в свитерах и ватных штанах, облепленных чешуей. Ко всему прочему у меня начались насморки и мигрени, пропал аппетит. Еще бы чуть — и от тоски-кручины нажил бы несварение желудка или несворачивание крови. Конца рейса ждал как счастья.
Эх, рыба ты рыба, и кто же тебя выдумал?
III
Пришли к месту лова ночью, вахта на мостике была моя, в машине — Марковича. Мы не стали никого будить, сами оснастили ваер с якорем — на больших глубинах, где якорной цепи не хватает, мы якорь крепим к ваеру, а ваер тысячу метров. Стали на якорь.
Прежде чем сунуть под подушку Джеламана будильник, поставленный на пять часов, мы с Марковичем забрались в полковничье хозяйство, «баба-яга» — так мы называем плиту, самостийно модернизированную всякими электромоторчиками для подачи топлива и воздуха, краниками и шлангами, — там горела еще. Организовали чай.
— Мне кажется, что рыбу мы возьмем, — сказал Маркович.
— И у меня такое же предчувствие.
— Я часто вот этим компасом, — Маркович дотронулся до левой стороны груди, — отгадываю, что меня ждет в будущем.
— Ты сколько лет на морях?
— Лет тридцать.
— И небось в северных.
— Да... больше в них. Хотя и на юге рыбачил.
— Вообще говоря, Иосиф Маркович, я не верю ни предчувствиям, ни гаданиям или там какой телепатии. Но что-то есть... Лет десять назад работал я старпомом у одного старого капитана. Над многими явлениями жизни он заставил меня задуматься. Вот хоть предчувствия, предвидения... — И я рассказал о Федоре Егоровиче Улевском, простоявшем на мостике тридцать три года только капитаном. Плавал он в основном в северных морях.
Случаи, приключившиеся с нами, заставили меня поколебаться в своем неверии. Первое — это вот то большое несчастье: из пятидесяти сейнеров, находившихся на промысле, которых застиг тайфун, три погибло, — о котором писалось много в печати и по радио передавались соболезнования семьям погибших. За два дня до этого происшествия привезли мы рыбу в Пахау, у комбината емкостей нету, обработчики валятся от усталости, рыбой забито все. Директор комбината предложил нам самим заняться обработкой. Мы объединились еще с двумя сейнерами, соорудили временные брезентовые чаны, сами выгружали рыбу, сами таскали лед, соль, сами солили. Федор Егорович присматривается к команде одного из этих сейнеров и говорит: «Беда с ними приключится, большая беда...» И точно...
Другой случай, не менее любопытный. Выходим мы из бухты Лавровой под вечер. Погодка — лучше не придумаешь, только с океана идет мертвая зыбь, этакие стеклянные холмы. Они медленные и важные и совсем не страшные для моряков. Сейнер веду я, Егорович должен отдыхать — у нас с ним сутки были распределены: от восьми утра до восьми вечера он крутит рулевую баранку, а остальные двенадцать часов, на которые выпадала ночь, я вахтю, как и положено молодому. Ну вот, вахта-то моя, а он не уходит с мостика. «Егорович, — говорю я ему, — да иди отдыхай». — «Неладное у нас что-то будет». — «Да ты чего? — удивился я. — Море-то? Ни тумана, ни ветра... Что может случиться?» Но он не уходит. И через какое-то время, когда поравнялись со скалами, что торчат посредине входа в бухту, у нас заглох двигатель... с каждой зыбью подкидывает к скалам, а глубина там сразу до ста метров. И никто не успевает на помощь... У самых утесов, ну в нескольких метрах нас спасли.
А болезнь своих детей, болезнь жены или о каких домашних неполадках он знал без всяких писем.
— И небось суеверный был? — засмеялся Маркович. — Понедельники там... или, уходя из дома, забыл что?
— Понедельники у нас выходными были.
— Такой же и наш Джеламан, хоть и молодой... вот увидишь.
— А мне, Маркович, не хочется верить в эту всю чушь. Возможно, совпадение какое, игра случая.
— Положим, и я не верю, — прихлебывая чай, задумчиво говорил Иосиф Маркович, — но тут что-то есть. Видимо, интуиция.
— Интуиция?
— Да, интуиция. Память сердца. Ведь разум многое забывает; потом, он хитрый, всякому явлению найдет оправдание, а сердце никогда ничего не забывает, ничего не оправдывает. Оно само анализирует явления жизни, само делает выводы и подсказывает человеку. Вопреки, казалось бы, разуму и логике. Так как-то... Ну, а как же еще? Колдовства-то не бывает?
— Колдовства не бывает.
— Вот хоть Джеламан в этом смысле «дикарь», у него тоже понедельники черными днями считаются... или начнешь радоваться, когда рыба не в трюме еще... расстраивается как ребенок. Ну вот. Он твердо убежден, что нас в этом году заколдовал кто-то. А на самом деле все очень просто; кроме него самого и Кази Бази, никто рыбачить и не умел и не хотел. Проходная публика была, а не рыбаки, из тех, кто за длинным рублем гонится. Потом раза два случай подшутил... вот он и... Но рыбак он... впрочем, сам увидишь. Ну, я пойду, скоро уж вставать.
Маркович спустился в кубрик. А я не пошел спать, все торчал на мостике. Как же я, оказывается, соскучился по работе вот этой... Налил еще кружку чая, смотрел на темное ночное море. Потом выбрался на самый верхний, ходовой мостик — красота и ужас прознобили меня: вокруг черное и поблескивающее под неяркой луной беспредельное море — видно, конца этому морю нет — под темным, беззвездным и тоже беспредельным небом. На небе только две маленькие-маленькие звездочки, да злой и холоднющий ветер гонит полосы барашек от горизонта. Морозно... Сейнер кланяется барашкам, клюет носом и в этом величии мрачной беспредельности и бесконечности моря и неба словно маленький клопик...
IV
Утром вышли на палубу. Она покрыта хрустящей пленочкой, в ватервейсах лед потолще, на железе игольчатый иней, а ветер холодный до огненности. Неуютно и холодно... и солнце какое-то красное и холодное.
Подняли первый трал, в нем центнеров пятнадцать «боцманских слез». Улов, конечно, замечательный, да и рыба чистая, без всякого прилова, даже без водорослей, но вот что с нею делать?
— Вот это «каменица»! — восторгался Полковник; ребята засмеялись: «каменушку» переделал на «каменицу». — Да вы не смейтесь, красивая жа!