Буря Жнеца

Эриксон Стивен

Сенжалат Друкорлат не назовешь легкомысленной. Неудивительно – столько столетий прожила она… Видела все разновидности живых существ, от чудесных до дьявольских. Для нее не составило труда понять, в какой разряд поместить Фаэд. На холодные взоры она отвечала холодными взорами; презрение отскакивало от нее, словно камешки от щита воителя – даже царапин не оставалось. И – самая острая издевка – она откровенно насмехалась над молчаливыми представлениями Фаэд, едва не хохоча вслух. От таких глубоких ран душа Фаэд кровоточила.

Эта женщина казалась всем им приемной матерью. И сейчас, знал Нимандер, Фаэд, красавица с лицом сердечком, замыслила убийство матери.

Он признавал, что сам склонен к унынию, к долгим

периодам равнодушия к окружающим, будто бы не стоившим заботы и мысли. Он был одержим скопищем личных демонов, и ни один не склонен сдаваться и покидать его. Демоны, не смущаясь его нарочитым равнодушием, играли в мрачные игры, и в зависимости от того, кому переходили скромные ставки, жизнь Нимандера Голита качалась взад и вперед, пока не начинала кружиться, лишенная сдержки. Хаос, драка, разлад – а внутри радостные крики, приглушенные проклятия, звон снующей из рук в руки монеты. Он часто ощущал себя оглохшим, онемевшим.

Вполне возможно, что это черты всех Тисте Анди. Интроверты, несклонные к интроспекции. Тьма в крови. Химеры, даже на взгляд себя самих. Он так хотел позаботиться о троне, который им выпало хранить, за который умер Андарист; он без колебания повел подопечных в бой. Нет – пожалуй, с искренним воодушевлением!

Стремление к смерти. Чем дольше живешь, тем менее ценной кажется жизнь. Почему так?

Но разве это не интроспекция? Слишком рискованная цель – задаваться такими вопросами. Проще выполнят приказы кого-то другого. Привязанность, покорность – еще одна черта его расы? Но кто среди Тисте Анди почитается символом? Кем восхищаются, кого уважают? Не молодых воинов вроде Нимандера Голита. Не зловредную Фаэд с ее дурными намерениями. Аномандера Рейка. Того, кто ушел. Андариста, его брата, который остался. И Сильхаса Руина… ах, что за семейка! Истинно уникальные среди потомства Матери. Они жили широко, они участвовали в великой драме. Напряжение натянутой, жужжащей стрелы, жестокая истина в каждом слове. Яростные, буйные ссоры, отдалявшие их друг от друга сильнее, чем смогло что-то внешнее. Даже неприязнь Матери Тьмы. Ранние периоды их жизни стали поэмами эпического размаха. «А мы? Мы – ничто. Размякшие, тупые, погрязшие в смущении и невежестве. Мы утеряли простоту, мы утеряли чистоту. Мы – Тьма без тайны».

Сендалат Друкорлат – пережившая все древние века и, должно быть, в глубине души скорбящая по падшим Тисте Эдур – внезапно отвернулась и жестом позвала растрепанных последышей Плавучего Авалю идти за собой… – Твои волосы как звездный свет, Нимандер, – бросила она.

Они вышли на палубу – поглядеть на жалкую гавань и городок, который станет их домом на «следующую крошечную вечность», как прошипела Фаэд. – Этот город был тюрьмой, полной насильников и убийц. – Она пристально поглядела ему в глаза, будто отыскивая что-то… слегка улыбнулась – или просто показала зубы? – и продолжила: – Отличное место для убийства.

Такие слова тогда, тысячелетия назад, могли бы вызвать гражданскую войну, гнев самой Матери Тьмы. Сейчас они казались едва способными расшевелить равнодушное бесчувствие Нимандара.

«Твои волосы как звездный свет, Нимандер…». Прошлое мертво. Плавучий Авалю. Наш собственный тюремный остров, где мы выучились умирать.

И постигли ужасную цену покорности.

Поняли, что любовь не свойственна этому миру».

Глава 14

Взял в руки я каменный кубок и вылил время на землю, несчастных жучков потопляя, питая корни растений; и солнце сверху застыло, быстро похитив пятно. Заметил я тысячи

трещин в том кубке, назад взглянул и увидел: тропа покрыться успела побегами воспоминаний о том, кто сделал сосуд. Он был дураком много большим, чем тот, кто его унес. Каменный кубок, Рыбак Кел Тат

Широкое ледяное плато испытало множество периодов потепления и похолодания, и поверхность его в конце концов покрылась рытвинами и наростами, словно бесцветная кора громадного упавшего дерева. Ветер, то холодный, то теплый, задевал изъеденную поверхность, рождая хор забытых голосов. Ежу казалось: после каждого движения его сапог один или два голоса замолкают навеки. Такая мысль делала его печальным, а вид пятнавших плоскость льда и талого снега кусков разнообразного мусора только усугублял дурное настроение.

Обломки жизни Джагутов, медленно выползающие наверх, как камни на фермерском поле. Обыденные вещи, свидетели жизни целой расы – если бы он смог понять их назначение, как-то соединить разрозненные детали и осколки. Он начинал верить, что духи живут в состоянии вечного смущения, видя перед собой пространство, засыпанное бессмысленным шлаком – истины живущих становятся для них тайнами, природа факта остается вечно недоступной. Дух может протянуть руку, но не коснуться, может трогать то и это, но самого его ничто не трогает. Духи теряют некую сущность сочувствия… но нет, «сочувствие» – неверное слово. Он же может, в конце концов, чувствовать! Так же, как при жизни. Эмоции пересекают воды и мелкие, и глубокие. Может быть, более подходит слово «чувственное переживание»? Радость от взаимного сопротивления.

Он своей волей придал себе форму – вот это тело, в котором пребывает, тяжело ступая вслед за высохшим, но двигающимся остовом существа, когда-то бывшем Эмрот. Кажется, он может также создать некий род физической протяженности вокруг себя – например, лед хрустит под ногами… но он начал подозревать, что это иллюзия, что, поднимая, к примеру, вот этот черепок, он на самом деле поднимает призрак черепка – но его глаза слепы к этому откровению, чувства обманывают его, он потерялся как эхо.

Они всё бредут через плато, под темно-синими небесами, и звезды сверкают прямо над головами. Ледяной мир кажется бесконечным. Остатки быта видны со всех сторон: кусочки одежды или, может быть, гобеленов, черепки, тарелки, ложки, загадочные инструменты из дерева или камня, обломки музыкальных инструментов со струнами и барабанчиками, расщепленная ножка стола или стула. Оружие попадается разве что раз в несколько дней; последнее увиденное ими копье принадлежало Имассам.

Джагуты погибли в здешних льдах. Были убиты. Эмрот сказала лишь это. Но тел не видно. Т’лан Имасса не вдавалась в объяснения. Еж догадывался, что тела собраны кем-то, кто выжил. Были ли Джагутам присущи ритуалы погребения? Он не имел ни малейшего понятия. За все время странствий он ни разу не слышал о джагутских могилах или кладбищах. Если они у них были, то весьма уединенные.

Но здесь они погибали во время бегства. Некоторые куски ткани были от палаток. Имассы во плоти и крови не могли преследовать их через безжизненные льды. Нет, это должны были быть Т’лан, детища Ритуала. Как сама Эмрот.

– Итак, – заговорил Еж (голос ему самому показался слишком громким), – ты участвовала в этой охоте, Эмрот?

– Не могу сказать с уверенностью, – ответила она после долгого обдумывания. – Возможно.

– Одна сцена резни похожа на любую другую, так?

– Да. Ты прав.

Ее согласие заставило сапера почувствовать себя еще более угнетенным.

– Впереди есть что-то, – сказала Т’лан Имасса. – Думаю, мы скоро найдем ответы на здешнюю загадку.

– Какую загадку?

– Почему нет тел.