Буря
Шрифт:
Выволокши огромное тело Барабаша, Нечай и Нос вернулись в светлицу. Зимние сумерки быстро надвигались. Никто не садился больше за стол; в полутьме он выдвигался какою–то безобразною грудою с опрокинутыми скамейками и лавами, и кругами меду и вина.
— Седлать коней! — распоряжался Богдан отрывистым, напряженным тоном. — Ты, брат Богун, да Ганджа, да сын мой Тимко со мной на Запорожье… сейчас же, не теряя времени, чтобы не успели нас слопать паны… Тебе, Ганно, поручаю дом мой… охрани его… с тобою будут Варька и дед. Вы, братья, — обратился он к старшинам, — ждите наших известий… сидите тихо и смирно… валите все грехи на меня… не подавайте никакого подозрения до тех пор, пока мы не встретимся с вами лицом к лицу.
—
— Ты, Пешта, — обратился Богдан… но ответа не последовало.
— Да где же он? Где Пешта?
Все старшины осмотрелись кругом; Пешты не было.
— За обедом сидел; я сам следил за ним все время, — заметил с тревогой Богун.
— Ушел? Когда?
Все молча переглянулись; никто этого не заметил.
Лицо Богдана потемнело.
— Недобрый знак… — произнес он глухо, проводя тревожно рукою по голове, — когда б только Тимко благополучно вернулся…
Никто не ответил ни слова. Кругом разлилось какое–то сдержанное зловещее молчание…
Прошло с полчаса; в комнате уже потемнело настолько, что лица всех присутствующих казались какими–то бесформенными пятнами, но об освещении не вспоминал никто. Все прислушивались с каким–то мучительным напряжением… Ничтожный шорох казался бы грохотом в этой тишине, но кругом было тихо.
— О боже, боже, боже! — шептала Ганна, сжимая до боли руки. — Ты не допустишь, не допустишь, нет!
Прошло еще томительных, ползущих полчаса.
На небе уже выступили звезды; огромная огненная комета смотрела зловещим оком прямо в окно.
В большой светлице, наполненной людьми, не слышно было ни слова, ни звука; казалось, каждый боялся дыханьем своим нарушить безмолвную тишину. Становилось жутко.
Проползла еще одна тяжелая минута, другая.
Вдруг Богдан встрепенулся, поднялся нерешительно с места, простоял с секунду — и бросился из комнаты.
— Что, что там? — раздался чей–то голос.
— Тише! — крикнул нетерпеливо Нечай и припал ухом к окну.
Издали донесся слабый топот. Ближе, ближе, явственнее. Вот уже ясно слышен топот летящей стремглав лошади.
Еще… еще…
Дверь порывисто распахнулась, и на пороге показался Богдан. В руке он держал высоко над головою толстый пергаментный лист, перевитый лентой.
— Добыл! Есть, братья, есть! — крикнул он прерывающимся, захватывающим дыханье голосом. — Это наш стяг к свободе! — поднял он высоко свиток.
— Бог за нас! — перекрестились умиленно старшины.
— А мы за него, братья! — произнес он торжественным тоном, опуская на стол бумагу. — Теперь же поклянемся перед господом всевышним, перед этим страшным мечом его, — указал он на горящую комету, — что никто из нас не отступит от раз начатого дела и не выдаст ни словом, ни делом братьев!
— Клянемся! — перебили его дружные голоса.
— Что забудем на сей раз все свои хатние чвары {65} (домашние междоусобия), забудем жен, матерей и детей и не скривим душой перед братьями ни для какого земного блага!
— Клянемся! — перебили его опять дружные голоса.
— Поклянемся же и в том, — продолжал Богдан с одушевлением, и голос его задрожал, как натянутая струна, — что не пожалеем ни крови, ни мук, ни жизни своей и что не отступим до тех пор, пока не останется ни единого из нас!
65
...забудем на сей раз все свои хатние чвары... — Б. Хмельницкий имеет в виду разногласия в прошлом между казаками и старшиной, реестровиками и «выписчиками», особенно между казаками и крестьянством. Эти разногласия явились одной из причин поражений предыдущих восстаний.
— Клянемся господом
XL
В просторной и роскошной светлице пана подстаросты Чигиринского горели яркие огни. За столом, уставленным кушаньями и напитками, сидел сам пан Чаплинский; рядом с ним, отбросивши небрежно свою прелестную головку на спинку стула, сидела красивая, надменная пани Марылька, подстаростина Чигиринская. Роскошные, бархатные рукава ее кунтуша спускались до самого пола; в руках она вертела рассеянно и досадно нить красивых кораллов; на прелестном, изящном лице ее лежал отпечаток скуки и недовольства. Тонкие губы ее были сжаты в какую–то пренебрежительную улыбку; стрельчатые ресницы ее были опущены и закрывали синие глаза; иногда, впрочем, из–под них мелькал быстрый как молния взгляд, который с каким–то легким презрением останавливался на тучной фигуре пана подстаросты и снова уходил в свою синюю неведомую глубину.
— Что нового? — спросила Марылька, не разжимая губ.
— Ничего, моя богиня! — поднес к своим губам ее руку Чаплинский.
— Я слышу этот ответ от пана чуть ли не десять раз на день. Никого… ни души… какая–то пустыня.
— Что ж делать? — пожал плечами со вздохом Чаплинский. — Наша Украйна — не то что Варшава. Откуда здесь взять панов? Козаки кругом!
— Однако же есть здесь и Остророги, и Заславские, и Корецкие, да, наконец, сам коронный гетман!
— Богиня моя, помилуй! — сжал ее руки Чаплинский и притиснул их к своей груди. — Ведь к ним ехать надо! А с тех пор, как этот волк поселился опять в Чигирине, кругом так и пошаливает быдло.
— Но если пан так боится быдла, то ему опасно выходить и на скотный двор.
Щеки Марыльки вспыхнули, ресницы вздрогнули, и в лицо смущенного пана подстаросты впился холодный, презрительный взгляд.
— Не за себя, моя крулева, брунь, боже! — вспыхнул в свою очередь, как бурак, пан подстароста и оттопырил свои щетинистые усы. — Да клянусь белоснежной ручкой моей богини, я их нагайкой разгоню! Го–го–го! — вскинул он хвастливо голову. — Они от моего имени трясутся как осиновый лист! И доказательством этого может служить моей повелительнице то, что кругом шевелится хлопство, а в моем старостве ни гугу! Тихо как в могиле! Пусть не забывает пани, — заговорил он мягким и внушительным тоном, овладевая снова рукою Марыльки, — что я беспокоюсь не за себя, а за мою королеву, за мою прекраснейшую жемчужину, — поцеловал он ее руку повыше локтя. — Ведь этот дьявол Хмельницкий здесь. Ко мне–то он теперь не подступится, — так я его отделал на сейме! Но если он узнает, что вместе сомною едет и моя пани, — развел руками Чаплинский, — тогда он ничего не пожалеет и может отважиться на самое рискованное дело. Все это быдло за него горой стоит, и хотя для того, чтобы овладеть моей жемчужиной, ему придется переступить через мой труп, — а это, думаю, не легко будет сделать, — шумно отдулся Чаплинский, — но моя смерть все- таки не спасет пани, а если бы этому псу удалось только тобой овладеть, могу себе представить, до чего бы дошла его хлопская ярость и месть!
Марылька закусила губу и отвернулась.
В комнате наступило молчание.
Чаплинский осушил свой кубок и, бросивши на отвернувшуюся Марыльку взгляд, в котором смешались и боязнь, и досада, предался своим размышлениям.
Жгучий образ козачки не выходил из его головы; то ему казалось, то он мчится с нею по снежной долине, снег летит комками из–под копыт разгорячившихся лошадей, она бьется в руках его, рвется с отчаяньем попавшейся в силок птички, а он видит ее пылающие, как уголь, глаза… А снег летит, летит кругом белою непроглядною пеленою.