Бурят
Шрифт:
— Одно то, что наш мотор алюминия не требует, уже причина вполне веская. Но важнее то, что мотор сей наши инженеры своим умом придумали. Да, неважный получился моторчик, но они трудятся, ошибки свои исправляют, опыта набираются — и потом будут свои моторы делать не хуже, а то и лучше любых иностранных.
— Довод серьезный, я пожалуй соглашусь. И вот удивительно, как вы — горный инженер, с машинами не очень и знакомый, так ловко подмечаете, что для развития страны важно, а что нет.
— А нет тут ничего удивительного. Я, знаете ли, много лет провел в степях и пустынях монгольских, в лесах тамошних диких. И вроде как привык жить жизнью тамошнего народа — а народ там, как ни крути, дремуч, школьными знаниями не
— И почему это в машинах разбираться помогает?
— Не помогает, я о другом. Когда я вернулся, то для меня все буквально в новинку было, но опыт кочевника заставлял на любую вещь иначе смотреть: не то, а нужна ли она, а то, что нельзя ли без нее обойтись. И если можно, то чем для этого жертвовать придется. Вот взять, к примеру, унитаз: вещь вроде просто удобная, но обойтись без которой можно. Однако, если мы не в степи живем, чтобы без него обойтись потребны золотари, обозы целые для вывоза дерьма — и выходит, что мелкое, в общем-то, удобство тысячи людей высвобождает для дел куда как более полезных. В Забайкалье народа и так немного было — я и выстроил завод, где полсотни рабочих заменили, если в общем считать, многие тысячи золотарей.
— Хм… необычное рассуждение.
— Для вас оно необычным кажется, поскольку вы всякую такую мелочь получали по отдельности и постепенно. А когда все они сразу человеку открываются…
— Наверно и мне стоит тогда в юрте год-другой пожить может тоже научусь из всего важнейшее выделять.
— Не стоит. Люди тем от скотины бессловесной и отличаются, что могут опыт других на словах к себе применить. Я вам свой опыт рассказал, вы теперь, слова мои вспоминая, тоже будете хоть немного, но иначе на все смотреть. Обо всем сначала думать как раз во что выльется отказ от этого нового, и лишь потом о том, где это новое получше применить. Я ведь, когда трактор первый раз увидел в работе, первым делом думать стал, что не лучше-то он лошадей, когда поле на пахоте рычит.
— Ну это-то даже самому дремучему мужику понятно: даже самый наш маленький по мощности в четыре лошади получился.
— И это как раз обман, поскольку у меня пара першеронов пахала куда как быстрее трактора господина Форда, в коем лошадей объявлено было девятнадцать. Но выгода не в этом, а в том, что трактор кормить надо лишь пока он пашет, а лошадь обиходить круглый год требуется. А зерна лошадь съедает впятеро, вдесятеро больше мужика, трактор же потребляет то, что мужик жрать точно не будет. Это я просто в пример сказал, что люди от изобретений новых выгоду иной раз ложно понимают, а потому часто вместо выгоды один убыток получают. И хуже всего, когда эту якобы выгоду фальшивую пытаются другим людям за истинную выдать. Я почему товарища Косиора повесить велел?
— За то, что он приказал крестьян расстрелять, планы по сдаче зерна не выполнивших?
— Нет, за это его нужно было просто живьем на костре сжечь, если бы приказ этот исполнен был. А повесили его за то, что он планы мужикам ложные выставил: решил, что если одна лошадь в день полдесятины вспахать может, то трактор тридцатисильный уже пятнадцать десятин поднимет. Так что повесили его за дурость, и не за собственную его дурость, а за то, что он дураками мужиков сделать хотел.
— Так дураков подобных у нас, поди, немало, богата Россия дураками.
— И вы ошиблись. У нас мужик — не дурак, а просто необученный. Мужика учить надо — и он, мужик уже обученный, любого иностранца за пояс заткнет. Поскольку мужик наш поколениями выживал в условиях, сладкой жизни не споспешествовавших, он — выживания ради — на выдумки весьма богат. Мы вывели особый род мужика: мужик изобретательный!
— Так не один русский мужик жил в условиях подобных…
— Да, но мало народов таких, и почти все они у нас, в России, и собрались. Вот мальчик один, бурят, Гунсэн его зовут. В девятнадцатом ему тринадцать было, и он даже читать не умел. А весной он уже институт закончил в Верхнеудинске, инженером стал по электрическим машинам, и, говорят, весьма неплохим. Сейчас работает на постройке электростанций в Бурятии и Монголии, и придумал — сам придумал — как их ветра полезное электричество получать.
— Эка невидаль, ветровые электростанции кто только не выдумывал, я слушал, что у американцев таких уже… много.
— Однако у американцев они электричество дают только когда ветер дует. А Гунсэн придумал, как от ветра электричество получать даже когда ветра нет.
— Это как? — очень удивился Станислав Густавович.
— Это, оказывается, весьма просто. В Бурятии гор много, так Гунсэн на речушках небольшие гидростанции строит. Но такие, что воды им нужно куда как больше, чем в речушке течет. А когда ветер дует, то ветряные станции воду из Чикоя на три версты в сторону перекачивают в водохранилище, что над Чикоем на почти полтораста метров подымается. А когда заводам электричества много нужно становится, то запускается электростанция на речушке, воды накопленной через турбину пропуская раз в пять больше, чем в речушке в самое половодье бывает. Одну такую станцию он уже выстроил, теперь еще три ставит — и все он сам и придумал. Ветряков у него уже с полсотни, правда небольших пока, но он нынче придумывает уже большие, мощные. Это как раз пример как мужик, сметкой природной не обделенный и знаниями наполненный, сам реку создал для постройки ГЭС — потому как его научили, как ГЭС строить, а вот если рек нет — то наш мужик придумает, как и реку подходящую сделать. Или взять сестру его, Аяну. Тоже ведь неграмотной была — а как у профессора Воронова обучилась словесности, так уже сама разработала азбуку бурятскую, ее теперь и монголы использовать стали…
Вообще-то этот Воронов только недавно профессором стал, а раньше был приват-доцентом в области права в Юрьевском университете и к лингвистике отношения вообще не имел. Но — увлекся книжкой «Пигмалион» британского автора, стал изучать, хотя и на любительском уровне, орфоэпию — ну и доизучался: Николай Павлович ему чуть ли не под угрозой расстрела приказал заняться обучением бурятских детишек. Но теперь ни он, ни сам Николай Павлович об этом никому рассказывать не собирались…
— И вывод я должен сделать из примеров твоих простой, — выдал в ответ на поступившую информацию Струмилин, — мужика нужно срочно учить, и знаний ему давать побольше…
— Верно заметил. Я считаю, что мужику — или рабочему — знаний в науках надо давать не менее курса гимназического. Да и то маловато будет, науки-то уже вперед шагнули изрядно. Учебники господина Киселева нужно каждому школьнику все изучить.
— Ну как же! Вот приняли мы закон, что четыре класса образования обязательны — а где учителей столько взять? По планам хорошо если к тридцатому году учителями начальную школу обеспечить сможем, а если все учебники Киселева, так это, выходит, минимум семь лет детей учить надо!
— Опять скажу: и то мало. Начальная школа плюс гимназия — всяко выходит лет не менее одиннадцати. Ну десять…
— Обязательно! Ну ладно, допустим, года через три-четрые мы даже учителей сможем как-то выучить. Но ведь нужно будет и школы выстроить, и… Я, честно говоря, даже представить себе не могу, где мы все потребное за обозримое время найти сможем.
— А вы, Станислав Густавович, пустыми представлениями не увлекайтесь! Составьте планы, рассчитайте, сколько всего и всех для дела такого нужно будет, а уж мы как-нибудь средства попробуем изыскать.