Буржуазный век
Шрифт:
Так кончается повесть Бирбаума. И, однако, такой исход, повторяем, еще поистине счастливый случай. Гораздо чаще веселая шалунья-гризетка из беззаботной студенческой мансарды или из жизнерадостной кельи художника кончает очень плачевно, и притом одинаково плачевно, будет ли она стареющей девой за несколько копеек шить до изнеможения или же жить в поддельном блеске меблированных комнат для гулящих девиц.
Вернемся еще раз к свободным связям в среде фабричного пролетариата. В начале этой главы было указано, что если в буржуазный век восторжествовал брак по расчету, то исключение составляет только брак в рабочем классе. Там же было нами подчеркнуто, однако, что многие тысячи рабочих вступают в брак только потому, что хозяйство вдвоем дешевле двух отдельных хозяйств. Стало быть, и здесь перед нами как будто тот же брак по расчету. И, однако, такой вывод правилен только отчасти и
"Свободная любовь никогда не считалась позором среди пролетариата. Там, где нет собственности, для которой нужен законный наследник, там, где людей влечет друг к другу голос сердца, никогда особенно не дорожили благословением церкви. И если бы не была так проста гражданская форма бракосочетания, если бы незаконным матерям и детям не чинились такие затруднения, кто знает, современный пролетариат, быть может, давно уже упразднил бы брак!"
Было бы, однако, неправильно воспеть хвалу вообще браку в рабочей среде, видеть в нем достижение желанного идеала. Ибо и эта свободная любовь часто для обеих сторон не что иное, как последствие принудительных условий сексуальной жизни. Рабочий и работница, занятые с утра до вечера на фабрике, лишь в очень редких случаях имеют свободу выбора... А такая свобода выбора служит необходимой предпосылкой для создания идеального союза любви, так как только таким образом возможна продолжительная связь на основе взаимной духовной и душевной близости. Обычно рабочий и работница совершают выбор под влиянием мгновенного эротического возбуждения, именно оно, к сожалению, в большинстве случаев заменяет "голос сердца", половые нервы действуют на сердце, а не сердце на половые нервы, и решающее значение имеет все же случай.
Если денежный брак имущих есть гротескная логика капитализма, то типический рабочий брак – его трагическая логика, потому именно, что в основе последнего лежат чаще чувства благородные.
Господствующая в каждую эпоху степень объективного понимания сущности половой жизни, ее индивидуального и социального значения, ее счастья и опасностей может всегда служить прекрасным средством выяснения общего уровня публичной нравственности. Ибо степень большего или меньшего понимания этих вопросов обнаруживает степень всеобщего чувства ответственности. Если последняя значительна, то и публичная нравственность стоит высоко, в противном же случае она падает.
Однако одной только просвещенности, только "знания" этих вопросов, конечно, недостаточно, так как подобное "знание" еще не есть объективное понимание. В эпоху старого порядка, как было выяснено во втором томе нашей "Истории нравов", люди были в половых вопросах довольно "просвещенны", но эта просвещенность не связывалась тогда с более или менее развитым чувством ответственности. Напротив, очень низкая степень чувства социальной и индивидуальной ответственности стала тогда обычным явлением. Просвещенность состояла просто в осведомленности в области техники наслаждения, в знании, как его разнообразить.
В наше время все это изменилось к лучшему. Упомянутые знания и теперь, конечно, довольно распространены, зато ныне в большей, чем прежде, степени распространено в широких слоях населения также понимание индивидуального и социального значения половой жизни.
Здесь сказались последствия продолжающихся уже много лет попыток встряхнуть общественную совесть, попыток, которые, естественно, должны были привести к возникновению интенсивно практикуемой сексуальной педагогики. И в самом деле, нигде в настоящее время не занимаются с таким фанатизмом просвещением и воспитанием, как в области половых отношений. Это, конечно, нисколько не мешает тому, что и здесь нет еще вполне ясного понимания положения вещей, что и здесь все еще царит хаос.
Как уже выяснено в другом месте, нравственное лицемерие – это не что иное, как распространение на все классы мелкобуржуазной морали. Пока процветала эта последняя – а процветала она, к сожалению, почти весь XIX век, – ни взрослые не имели объективного, ясного представления об этих вопросах, ни подрастающее поколение не имело в этой области
Истинной ее пружиной было убеждение, что незнание – лучшая защита от опасностей, грозящих целомудрию, и в особенности физической нетронутости девушек – этому неизменному фетишу.
Здесь не мешает напомнить, что так называемые правила приличия, которым подчинена женщина, которым она в "обществе" обязана так строго подчиняться, имеют тот же фундамент и преследуют те же цели. Они тоже не более как идеализированные запретительные меры, а на практике не более как предохраняющие от искушения средства. В своем исследовании "Der Zweck im Recht" ("Цель в праве". – Ред.) Р. фон Иеринг замечает очень метко:
"Тон высших слоев общества запрещает девушке и женщине выходить по вечерам на улицу одной, навещать мужчин в их квартирах или комнате и т. п. Почему? Эстетический мотив красоты тут ни при чем, так как нет никакого нарушения красоты в том, что девушка отправляется, например, в красивую лунную ночь в пустынный лесной уголок, чтобы насладиться пением соловья или лунным сиянием. В данном случае нетрудно уяснить себе истинную причину этих запрещений. Ограничения, возлагаемые на женщину обычаем, должны охранять ее от искушений, которым она может подвергнуться, они придуманы как средство охраны женской добродетели... Замки и задвижки не вполне обеспечивают от воров, и все-таки на них тратятся деньги. Стоят ли упомянутые ограничения делаемых на них затрат? Что они их стоят, доказывают девушки низших классов, служебное положение которых часто подвергает их соблазнам и приводит к падению. Часто их падение объясняется именно неблагоприятными внешними условиями".
Необходимо, однако, подчеркнуть, что вера в охранительное действие незнания покоится на неправильном умозаключении.
Незнание не мешает тому, что созревающее воображение придумывает невольно самые разнообразные комбинации, так как каждый человек хочет уяснить себе эти вопросы, наиболее важные для него в известном возрасте. Многие в годы половой зрелости ни о чем другом вообще не думают. Если поэтому вовремя не направить ум, то в большинстве случаев воображение становится извращенным. И этого потом ничем не исправишь, святое невольно стало дьявольским, самое чистое – грязным. И это одинаково касается как девушек, так и юношей.
В статье "Воспитание девушек" (в сборнике "Пол и общество", т. II) писательница Гедда Дронек говорит на основании собственного опыта:
"Жеманство, лицемерная стыдливость лицом к лицу с половыми вопросами – вот настоящий возбудитель чувственности... Этого нельзя делать, и того нельзя делать, и, конечно, не при мужчинах и не поблизости с ними! Все половые вопросы обсуждаются так осторожно, что мы, девушки, приходим в недоумение... Нерешительность, двусмысленность суждений ставят нас в тупик. Мы начинаем искать решение сами и, конечно, находим. Нам, естественно, самим становится понятным, как нелегко обращаться с такими вопросами, и вот мы идем по стопам наших воспитателей, родителей, учителей, старших подруг и т. д.: мы сами становимся чопорными, жеманными. Но мы кое-что узнали, нечто такое, что доставило нам совершенно неожиданно удовлетворение. Внезапно пробудился чувственный голод, он доходит до острого желания, весь реестр чувственности пережит, и, не понимая нравственного величия и святости полового инстинкта, мы злоупотребляем им... Инстинкт вырождается. Да и мог ли он не выродиться? Большинство моих товарок по последнему классу, в возрасте между 17 и 18 1/2 лет, мысленно уже, так сказать, проституировали мужчину. Я говорю "так сказать". Живо помню я, во всяком случае, что мы тогда часто представляли себе мужчину не только обнаженным, но и при исполнении полового акта... А потом в один прекрасный день, когда мы стали спокойнее – ведь любая страсть в конце концов проходит или начинает гореть тише, – мы узнаем, что должны выйти замуж. И как раз перед тем мужчиной, имя которого станет нашим, мы особенно рьяно разыгрываем комедию. Малейшая "двусмысленность", малейший "намек" на проблему любви возмущает нас, или мы делаем вид, будто возмущаемся, причем мы часто, как я теперь достоверно знаю, ошибались, сами вкладывая "двусмысленность" и "намек" в самые невинные слова. Мы, нравственно испорченные "матери будущего", жнем именно то, что посеяли".