Быстрая Молния
Шрифт:
Сердце затрепетало в его широкой груди и глаза засверкали странным блеском, когда он остановился, глядя на освещенное окно в сотне футов от него. Назад, через двадцать поколений волков, словно почтовый голубь домой, стремилась таившаяся в нем частица собаки – назад, к счастливым дням своих предков, которые спали у очага белого человека, ощущали прикосновение его руки, назад, к солнцу, к жизни, к теплу и любви, звучавшей в голосе хозяина. Призрак Скагена, гигантского дога, казалось, сидел рядом с ним, когда он смотрел на освещенное окно. Дух Скагена переполнял все его естество. И тень Скагена бежала с ним сквозь мрак, следуя запаху дыма из очага белого человека.
Ничего этого Быстрая Молния не понимал. Сидя неподвижно перед хижиной, он не сводил глаз с нее и со светлого квадрата в стене. Великая тоска
В хижине на краю ледниковой расщелины ярко пылал можжевельник в раскаленной докрасна печурке. Спиной к ней сидел капрал Пеллетье из Королевской Северо-Западной конной полиции. Он вслух читал констеблю Сэнди О'Коннору приложение к своему официальному докладу, который он готовился часа через два отправить с оказией на попутных эскимосских нартах в Форт-Черчилль в семистах милях к югу. «Постскриптум» Пеллетье был адресован главному инспектору Старнсу, командующему дивизионом «М» в Черчилле, и говорилось в нем следующее:
«Прошу присоединить нижеследующие соображения об оленях-карибу и волках, как особо важное дополнение к моему докладу о реальной угрозе голода, который ожидается в Северных провинциях этой зимой. Большие стада оленей-карибу откочевывают на юг и на запад и к середине зимы уйдут все до единого. И уходят они не из-за отсутствия корма. Мох и лишайники в изобилии находятся на глубине фута под слоем снега. Я убежден, что разгоняют их волки. Они не просто охотятся отдельными группами, но собираются в огромные стаи. Пять раз мы с констеблем О'Коннором наблюдали стаи, насчитывавшие от пятидесяти до трехсот волков. Во время одного обхода мы на протяжении семи миль обнаружили кости двух сотен убитых карибу. Во время другого на расстоянии в девять миль мы насчитали их больше сотни. Стало обычным находить останки тридцати или сорока оленей, уничтоженных менее значительными группами хищников. Старые эскимосы говорят, что один раз в поколение волки подвергаются „кровавому бешенству“, собираются в гигантские стаи и гонят всю дичь прочь из страны, убивая на ходу все живое, не успевшее скрыться. Эскимосы верят, что в такие годы духи зла торжествуют над добрыми духами земли, и нам из-за этих предрассудков очень трудно обеспечить их помощь и сотрудничество в крупных облавах на волков, которые мы могли бы организовать. Надеюсь, что более молодых эскимосов удастся переубедить, и мы с констеблем О'Коннором неустанно проводим работу в этом направлении.
Имею честь оставаться, сэр,
Вашим покорным слугой.
Франсуа Пеллетье, капрал дозорного патруля».
Пеллетье и О'Коннора разделял стол, сколоченный из расщепленных вдоль стволов молодых деревьев, и над столом висел жестяной масляный фонарь, бросавший свет на окно. В течение семи месяцев они несли свою службу на самой макушке земли и давно забыли, что такое бритва, а цивилизация для них была чрезвычайно отдаленным понятием. На карте мира было лишь одно место, где Закон распространялся еще дальше на север, и это место находилось у острова Гершеля. Но остров Гершеля с его добротными постройками, с относительным комфортом и прочей роскошью не шел ни в какое сравнение с этой лачугой на краю ледникового ущелья. Двое мужчин, сидевших здесь при тусклом свете жестяной лампы, были частью дикой природы, которую они охраняли. О'Коннор, широкоплечий, рыжеволосый и рыжебородый гигант, положив перед собой пудовые кулаки, улыбался через стол Пеллетье, чьи волосы и борода были настолько же черны, насколько у О'Коннора они были рыжими. И Пеллетье отвечал ему такой же, может быть слегка извиняющейся, улыбкой. Семь месяцев ледяного ада и предвкушение еще пяти месяцев впереди не нарушили их добрых, товарищеских взаимоотношений.
– Прекрасно! – заявил О'Коннор, не скрывая восхищения, светившегося в его голубых глазах. – Если бы я умел так писать, Пелли, я был бы сейчас на юге, а не здесь, – потому что Катлин давным-давно вышла бы за меня замуж! Но ты кое-что забыл, Пелли. Помнишь, я говорил тебе о вожаках этих стай? Ты ни слова не
Пеллетье покачал головой.
– Уж очень это странно звучит, – сказал он. – Уж очень как-то звучит… неблагоразумно, что ли…
О'Коннор поднялся на ноги и вытянулся во весь свой гигантский рост.
– Так черт бы побрал это благоразумие! – запротестовал он. – Послушай, разве в чем-нибудь здесь имеется хоть капля благоразумия, Пелли? Я говорю тебе: эти эскимосы с их индюшиным кудахтаньем правы! Если не сам дьявол предводительствует стаей, то я – черномазый негр, а не белый и зовут меня не Сэнди О'Коннор! И я буду доказывать это Главному, пока не почернею, вот что я буду делать! Если бы нам удалось отловить вожаков…
Он неожиданно замолк и повернулся к окну. И Пеллетье тоже замер на месте, прислушиваясь.
Скаген – дух Скагена, вселившийся в Быструю Молнию, – опять тоскливо выл возле хижины белого человека на краю ледникового ущелья. Из могучей пасти Быстрой Молнии вырывались плач, жалоба, далеко разносящиеся стенания, устремленные прямо вверх, в серую сумятицу неба, – зов, обращенный вспять сквозь двадцать поколений к давным-давно забытым и давно уже мертвым хозяевам. Ни один волк среди многочисленных стай не обладал таким глубоким и так далеко разносящимся голосом, как Быстрая Молния. Он начинался с низкой печальной ноты, наполненной неизъяснимой грустью, но неуклонно вырастал, набирая силу, пока в последнем вдохновении не переполнял, казалось, душу певца, и мир содрогался от властного превосходства, звучавшего в нем. Голос этот возвещал миру о жизни, но также и о смерти; он разносился повсюду: сквозь ветер, сквозь бурю и мрак, – единственный звук среди всех остальных, который внушал страх, покорность, воодушевление или благоговейный ужас. И мир дрожал, и пытался укрыться, спрятаться, бежать от него, – и настораживал широко раскрытые уши, чтобы его услышать.
Так выл Быстрая Молния возле маленькой хижины на краю ледниковой расселины. И прежде чем эхо этого воя замерло вдали над широкими снежными равнинами, дверь хижины отворилась и на ее освещенном фоне возникла фигура мужчины. Это был О'Коннор. Он вгляделся в полумрак, и внезапно руки его быстро поднесли к плечу какой-то предмет. До этой минуты Быстрая Молния дважды видел вспышку огня и слышал грохот необычного грома, которые следовали за движениями, подобными тем, что производил О'Коннор. Во второй раз что-то даже прожгло длинную борозду на его плече, черкнув по нему раскаленным металлом. И сейчас, как подсказал ему инстинкт, смерть прожужжала над самой его головой. Он повернулся, и отдаленный полумрак поглотил его. Но он не бежал. Он не был напуган. Нечто другое, чем страх смерти, боролось в дикой и первобытной его душе. То был дух Скагена, изо всех сил стремившийся к возрождению, но в конце концов подавленный и сокрушенный.
И когда Быстрая Молния, опять вернувшись в свой мир пустынных снежных равнин, серой тенью мчался сквозь мрак, призрак Скагена больше не бежал рядом с ним.
Выстрел – то смертоносное жужжание в воздухе, – и вновь горячая красная кровь волка разлилась по жилам Быстрой Молнии, подобно жидкому пламени. Исчез призрак Скагена. Исчезла таинственная притягательная сила белого человека. Подавленной, уничтоженной, поглощенной потоком первобытной дикости оказалась таившаяся в волке частица собаки. На несколько часов Быстрая Молния ускользнул из-под влияния своего рода, но затем вернулся к нему опять. Снова он был грубым, великолепным, бесстрашным пиратом бесплодных равнин, буканьером вечных снегов, «kakea iskootao» – дьявольски неутомимым преследователем и охотником. О'Коннор быстро вызвал в нем эту перемену – О'Коннор и его ружье.
Милю за милей белой пустыни оставлял за собой Быстрая Молния. Всего час тому назад он был одержим пылким стремлением приблизиться к хижине белого человека, упиваться таинственными запахами, витавшими в воздухе, глядеть на окно, освещенное отблесками желтого солнца. Теперь этого стремления словно и не бывало. В его мозгу не возникали причинно-следственные связи или тонкие цепочки логических рассуждений; однако благодаря величайшему из всех инстинктов – инстинкту самосохранения – он знал, что мягкое жужжание, пронесшееся так близко над его головой, было песней смерти. Но бежал он не потому, что испугался.