Бывший муж
Шрифт:
Колено щелкнуло и заболело так яростно, что я едва не выругался. Я упал сегодня. Все падали — полоса препятствий была сделана от души. Не заметил даже в угаре неожиданного веселья, споткнулся и грохнулся прямо на больное колено. На некоторое время даже дышать перестал — такой силы была боль. Но… взял себя в руки. Пугать ребенка не хотелось. Пара принятых недавно таблеток чуть утихомирила колено, но сдаваться так просто оно не желало.
Я не жалел, что привез сюда Илью. Я хотел, чтобы он знал, как я живу. Чтобы успел познакомиться со мной до того, как родится девочка. Жаль только, что все вышло так незапланированно. А все чертовы душевые.
— Тут очередь, — подмигнул я. — Ждать будем целую вечность. Поехали ко мне? Тут близко.
— А мама?
— Отдадим ей тебя чистого, даже не заметит.
Смешно было думать, что не заметит. Сила ее ярости впечатляла. Но она же показала мне — где-то в глубине этой взрослой, серьезной женщины живет моя Янка. Безудержная, чокнутая, яркая. Та, которую я знал. И сейчас я спешил за ними, не щадя больное колено, отдать рюкзак, конечно же, вовсе не для того, чтобы посмотреть на дядю Антона…
— Яна! — крикнул я.
Успел, они стояли у калитки. Она недоуменно обернулась, я в сотый раз подумал, как она красива, даже в ярости. Волосы темные, на них падают снежинки, не тают — холодно. Чуть поблескивают, отражая свет фонарей.
— Рюкзак, — напомнил я.
Илья нерешительно шагнул ко мне. Я открыл машину, достал его рюкзак, колено вновь обиженно щелкнуло. Отдал. Провожать его до калитки было необязательно, но я все же пошел. Увиденное… не порадовало. Хотя, какой мужчина мог бы порадовать рядом с твоим ребенком и твоей женщиной, пусть и бывшей? Холеный мужик, породистый. Знающий себе цену. Я, чтобы стать таким работал над собой больше десяти лет, не всем везет родиться с серебряной ложкой во рту. Здороваться мы не стали, только внимательно друг на друга посмотрели.
— До свидания, — тихо сказал Илья.
Я все стоял. Они уехали, на мне тонкие домашние брюки, под них пробирается холодный воздух. Ветер утих совсем, снежинки падают с неба медленно, даже как будто торжественно. Печально. Ночью Дашка спала плохо. Ворочалась. Просыпалась, просила чай, хотя в связи с отеками и плохой работой почек ей рекомендовали дозировать уровень потребляемой жидкости.
— Одну чашку, — улыбнулась она. — Черного. С лимоном. Пожалуйста.
Я сдался и поставил чайник. Мы сидели на кухне. Она медленно помешивала чай, ложка звонко ударялась об фарфор. Дашка думала. Чай выплеснулся, она даже не заметила.
— Как думаешь, я ему понравилась?
Я решил быть честным, несмотря на то, что в последние месяцы старался не щадить.
— Даш, ему семь лет. Ты чужая, совершенно ему незнакомая беременная тетя. Не все так просто.
Она вздохнула. Подняла на меня взгляд. Он показался мне до странного… знакомым. Именно это выражение обреченной печали. И я вспомнил. Принцесса, старая собака Даши, тучный дог с одышкой и кучей возрастных болезней. Мы усыпили ее немногим меньше года назад, когда онкология не оставила ей шансов. Именно так она на меня смотрела, когда я вез ее на усыпление. Идиотские нервные фантазии, успокоил я себя. Даша оставила недопитый чай, тяжело поднялась, опершись о мою руку.
— До тридцати шести недель, сказал врач, — улыбнулась она. — Потом будут кесарить. Осталось совсем недолго.
— В понедельник отвезу тебя утром в больницу, и прослежу, чтобы тебя больше не выпустили, — обещал я.
Так было бы спокойнее и проще. Я не мог работать дома, и в офисе полноценно трудиться теперь не мог тоже, несколько проектов зависло. До рождения ребенка нужно многое закончить. Многое подготовить. Детскую Даша уже оформила, но по сравнению с остальным это просто мелочь. Что-то мне показывает, что младенцу все равно, где спать, если тепло и мама рядом.
— Имя так и не выбрали, — вздохнула Даша устраиваясь в постели.
— У нас еще есть время.
Утром Даша проснулась первой. Когда я открыл глаза она сидела на краю постели, спустив ноги на пол, сосредоточено прислушивалась к самой себе закрыв глаза. Я напрягся.
— У тебя что-то болит?
— Нет, — тихо сказала она. — Но…
— Но?
Она повернулась ко мне. Лицо землисто-серого цвета, словно все краски стерлись, глаза запали. На шее бешено бьется жилка. Я неожиданно понял — не стоило ей потворствовать. Уступать. Просто, блядь, заставить ее лежать в клинике, если нужно — привязать к постели. Мне не нравилось… не нравилась эта жилка, которая билась так отчаянно, тяжелое дыхание. Она дышала так, словно на ее груди килограммовая гиря.
— Но мне как-то странно, — продолжила она. — Словно я плыву, Слав. Словно все не по-настоящему. Как во сне.
— Блядь, — выругался я.
Торопливо вскочил с постели, натянул штаны, набрал номер врача. Сейчас отвезу ее и плевать на протесты. Дашка же согнулась вдруг, прижала руку к груди, надсадно закашляла. Мне казалось, что я слышу влажные хрипы в ее легких. В трубке текли гудки, я отбросил телефон в сторону.
— Сейчас, — сказал я.
Поднял ее на руки, и только сейчас понял, что халат, в который она одета мокрый. Дашка на меня мутным взглядом смотрит, словно не понимая смысла моих вопросов, неуверенно кивает, когда спрашиваю, отошли ли воды. Звоню водителю, заворачиваю ее в одеяло, одеваться тоже некогда, понесу так. Дашка снова кашляет.
— Я вся в воде, — говорит она. — Из моего влагалища течет вода… Я кашляю водой, Слав. Разве так бывает?
До врача я дозвонился уже по дороге. Нас встречали с каталкой, на которую Дашку оперативно переложили. Она была в сознании, но смотрела сквозь меня. А меня и не заметили, просто оттолкнули в сторону, карусель закрутилась завертелась и отняла у меня жену. Даже если бы не состояние Даши обилие и кутерьма медиков меня все равно бы насторожили.
— Что теперь делать? — растерянно спросил я у пожилой женщины за стойкой.
— Ждать, — пожала плечами она.
Порой просто ждать — самое сложное.
Я годами шел к тому, чтобы стать сильнее. В современном мире сила синоним слов власть и богатство. Теперь у меня было и то, и другое, пусть и нет предела совершенству… но я чувствовал себя совершенно беспомощным. Деньги есть, а гарантий нет. Все мои акции, миллионные договора, платиновые карты сейчас ничего не решают.
Иногда я выходил курить. У дверей видела табличка это дело запрещающая, но мне никто не сказал и слова. Сигаретный дым был безумно горьким, впрочем, горьким был и воздух, который я вдыхал. Врачи снова ли по коридорам, но я боялся окликнуть кого-либо, отвлечь от своей жены и нашего ребенка. Наконец один из них подошел ко мне и сказал, что Дашу прокесарили.