Бывший муж
Шрифт:
Докурил, отбросил сигарету и широким шагом пошел к парадному входу — именно там выдавали младенцев. Окунулся в суетное тепло. Где-то плакал младенец. Щелкал, освещая все вспышкой фотоаппарат. Ленточки на стенах, шарики. Смеется кто-то. Пришлось обойти шумную компанию чьих-то родственников. Потом уже набрал врача. Старшая медсестра нашла меня сама.
— Сейчас принесем вашу кроху, — улыбнулась она. — Ваша Катя в нашем отделении самый образцовый ребенок.
И потом ее вынесли. В руки дали не сразу. Забрали у меня одежду на выписку, еще Дашей приготовленную, уложили дочку на пеленальный стол
— Принимайте.
И я принял. Держать малышку было не страшно, наверное потому, что она была упакована в объемный конверт. Она была легкой. Совершенно невесомой, и все еще не плакала. Мне давали последние распоряжения, засыпали вопросами.
— Справитесь?
— Справлюсь, — кивнул я.
И понес свою добычу прочь, из этого царства радостных людей. Но на выходе из зала меня окликнул фотограф.
— Не хотите несколько кадров? Через несколько дней я перешлю вам уже обработанные фотографии. Стоимость…
— Нет, — грубо отрезал я. А потом посмотрел в крошечное лицо. Она же вырастет, моя дочка. Ей будет интересно, как прошел этот первый день. И что я скажу? Что мама лежала в коме, а мне было стремно среди чужой радости и поэтому у тебя нет даже фотографии? Я остановился. — Фотографируйте.
И поймал чей-то взгляд, сочувствующий и одновременно любопытный взгляд. Людям было интересно чужое горе. Они жаждали подробностей, но не решались подступиться. Я напустил в глаза холода — в сочетании с небритой рожей должно сработать. Нам с мелкой чужая жалость вовсе не нужна. И фотосессию мы терпели молча, что я, что она.
А потом я возился с ремнями, стараясь пристегнуть ребенка по всем правилам. На улице потеплело, мокрый снег сменился мелким моросящим дождем. Мелкая в своей люльке, наверняка ее кулачки крепко сжаты. Я стою на улице, курю, вода с неба холодит кожу, норовит забраться за шиворот. Курю и смотрю через покрытое каплями стекло на ребенка. И горечь затапливает изнутри. Здесь где-то, на четвертом этаже будет ее мама, и мне страшно думать о том, что она может не увидеть свою дочку.
— Мы сильные, — сказал я дочке и завел двигатель.
И всю дорогу до дома ехал со скоростью в сорок километров в час, доводя до бешенства всех остальных водителей. Плевать. Пусть спешат. А я… я везу домой два с половиной килограмма. Маленького человека, который не плачет, словно плакать не умеет.
Она и правда не плакала. Лежала и смотрела сосредоточенно в пространство. Я водил ладонью перед ее лицом, иногда она следила. Иногда утомленно закрывала глаза и засыпала сама по себе. Я развел смесь, но пила она мало и вяло, словно и это ее утомляло. Завтра придет педиатр, нужно будет спросить нормально ли это, быть такой тихой и так мало кушать. Иногда малышка сопела до того тихо, что появлялся соблазн приложить зеркало к ее губам, поймать дыхание, убедиться в том, что она жива.
Но к ночи она все же покакала, доказав, что очень даже живая. Я порадовался и испугался — мыть было страшно, страшно брать на руки без защитного кокона конверта. Я решил, что кучи влажных салфеток для первого раза достаточно. А потом она вырастет и станет не так страшно. Только надо кормить, больше кормить, чтобы скорее выросла.
Ночью я проснулся. В квартире темно, только из прихожей струится свет. Не понял поначалу, что меня разбудило, а потом… Девочка плакала. Тихо, и как будто особенно горько. Безутешно. И словно не человеческий детеныш плачет, а подменыш, нечто такое, что не принадлежит этому миру. Я тяжело поднялся, развел смесь и все же решился взять ребенка на руки.
Сейчас она сосала лучше, смесь пузырилась в уголке рта. Видимо, проголодалась. Сосала и медленно засыпала. А я сидел, держал на руках ее невесомое тельце и ощущал… одиночество. Сейчас оно было особенно сильным, именно сейчас, ни днем раньше, и маленький ребенок вовсе не служил защитой от него. Закрыл глаза. Вспомнил нашу старую съемную квартиру. В холодные дни шторы сквозняком шевелило. С тараканами мы сражались, но они иногда заползали через вентиляцию от соседей, жирные, черные, неповоротливые и юркие одновременно. Я представил кухню, так четко, словно только недавно там был. Кухонный гарнитур, одна дверца покосилась, столешница испещрена царапинами от ножа. Пузатый чайник на плите, он так чертовски медленно кипел. Умирающий кактус на подоконнике. Тишина. За окнами — темнота. Посередине комнаты на стуле сидит Яна. На руках у нее Илюшка, маленький совсем. Сосет грудь, сопит так же сосредоточенно, как маленькая Катя. А в глазах Яны — одиночество. Такое же бескрайнее и беспросветное, в котором тону сейчас я.
Глава 8. Яна
В субботу Ярослав пришел с ребенком. Я знала, что он приедет, мы с Илюшкой даже погадали, куда он нас в этот раз потащит. Я энтузиазма не проявляла, но пусть хотя бы все на моих глазах происходит. Однако… такого я не ожидала. Ярослав вошел в прихожую, которая сразу показалась слишком тесной и внес люльку с младенцем, я даже отшатнулась от неожиданности.
— Побоялся оставлять ее одну в машине, — сказал он. — Илья, ты готов? Поехали.
Я медленно отступила назад — разглядывать ребенка не хотелось. Не знаю почему, но само существование ни в чем не повинного малыша задевало меня за живое. Хотя бы тем, что когда Илья был маленький, Ярослав работал. Только работал. А теперь — таскает с собой младенца, словно у нее матери нет.
— Ты с ума сошел? — спокойно спросила я.
— А в чем дело?
Конечно, я могу сказать, что это не мое дело. Мне вообще все равно, что с этим ребенком будет. Но я мать, пусть и не этого малыша. Просто так я на это смотреть не могу.
— Во-первых ты принес ребенка, а так мы не договаривались. Во-вторых этому ребенку только две недели и она недоношенная. Куда ты собрался тащить ее в марте, когда все в соплях? На хоккей? Жрать пиццу в ресторане? Или кататься на ватрушках? Ладно у мужиков мозгов нет, но куда смотрит ее мать?
Ярослав опустил люльку на комод. Внутри зашевелилось, я отвела взгляд. Не хочу смотреть!
— И что ты предлагаешь?
— Я предлагаю тебе забрать своего ребенка и ехать домой. А с Ильей встретишься потом, без младенца.