Caged Hearts

Страшный Человек

— … и поэтому я пытаюсь выяснить, есть ли что-то, что нужно выяснять, и выяснить это прежде, чем будет слишком поздно, и всякая надежда будет потеряна.

— А почему надежда может потеряться? — тупо повторил я, пытаясь не показать ей, что пропустил её речь мимо ушей.

— Потому что краску надо нанести, потом она должна высохнуть, а потом быть закрашена слоем другой краски. На это нужно время, — Рин, наконец остановилась, по-видимому думая, что пришла к какому-то логическому заключению.

Эх, голова моя садовая…

Ведь прослушал всё, совершенно. Попробую начать всё с самого начала.

— Так значит, это твой проект? Ты сделала… это? — я указал на разрисованную стену, чувствуя себя идиотом.

— Да. Да, — монотонно ответила Рин.

— Всё целиком? — моё мнение о собственном интеллектуальном уровне не изменилось ни на йоту.

— Да.

— Очень здорово, но… — я запнулся, вдруг почувствовав, что забрёл прямо в центр минного поля неполиткорректности.

— Всё нормально, можешь это произнести. Может быть, я даже не разозлюсь, — подбодрила меня Тэдзука.

Я сильно покраснел. Даже не знаю, что тут правильнее было бы сказать, если вообще можно было сказать что-то. Однако кажется, я куда более чувствительный, чем Рин. Действительно, очень неловко.

— Ты не хочешь спросить? — Девушка выглядела разочарованной.

— … как ты рисуешь без рук? — выдохнул я.

— Видишь, со мной легко говорить, правда? Рисую ногами, — на лице Рин заиграла улыбка. Вот только её интонации я не смог разобрать: то ли, довольная, то ли печальная, то ли вообще что-то третье…

— Я, в общем-то, догадался, но разве это не трудно? — я соврал. Я вообще об этом не думал. До этого момента.

— Ты догадлив, — я не понял. Это она серьёзно или издевается? — Как бы то ни было, думаю, нетрудно. Но, может быть, я просто уже привыкла.

Я и представить себе не мог, что она может быть художницей, но вспомнив, как мастерски она управлялась с вилкой за поеданием карри, решил, что и рисование, возможно, не представляет для неё проблем.

Больше по поводу нам сказать нечего.

— А при свете дня довольно ничего, — придирчиво оглядела Рин своё творчество. — Я боялась, что будет выглядеть слишком плоско, но в конце концов вовсе нет. Думаю, вполне нормально. Я хотела посмотреть, как она выглядит при тусклом свете. Как, по-твоему — плоская?

— Ээ, ну, картины обычно плоские, выразил недоумение я. Искусством я раньше как-то не особо интересовался, поэтому не был уверен, что уловил суть вопроса.

— Не в этом смысле плоская, — поморщилась Рин. — Понимаешь, плоская. Как некоторые люди — без содержимого, без мяса там, где должно было бы быть. Я знаю нескольких девочек, у которых…

— Ладно, я понял. Но я ничем не могу помочь, потому что не слишком хорошо разбираюсь в искусстве. Я знаю немного художников или специальных терминов. Так что мне нечего сказать, — поспешно прервал я её. В принципе тема женских прелестей мне, как и любому нормальному парню

была близка и интересна… Но говорить об их отсутствии, да ещё с девушкой, да ещё с такой — нет, к такому я решительно не был готов.

Рин пожала плечами, как бы говоря: «Ну, как знаешь», — и посмотрела в небо, как будто выискивая там что-то.

— Я не думала, что буду сегодня над ней работать, но если ты мне поможешь с красками, то дотемна успею что-нибудь сделать. Я хотела раздобыть галогенную лампу, как на стадионах, но тут нет ни одной.

Рин быстро привлекла меня к работе, как и Сидзунэ. Складывалось ощущение, что фестиваль — действительно серьёзное мероприятие, для которого была дорога каждая пара рук. В весёлое времечко меня угораздило перевестись, ничего не скажешь. Впрочем, я особо не возражал, хоть и был несколько ошеломлён здешней жизнью после больничной рутины.

— Почему бы и нет? Правда, не знаю, смогу ли я тебе чем-то помочь.

— Просто посмешивать краски, ты это сможешь. Наверное. У тебя есть проблемы с моторикой, как у… ну, знаешь, людей с такими проблемами? Может быть, церебральный паралич? — как мне показалось, в последнем вопросе Рин была затаённая надежда. Или тревога?

— Вроде бы нет. — Никогда за собой такого не замечал, и врачи точно об этом не упоминали.

— Ясно. Твоя сердечная болячка на это не влияет. — Ни с того ни с сего она бросила на меня лукавый взгляд.

— Никоим образом.

— Ну, тогда начнём, — и она села на пустой деревянный ящик и очень естественно взяла толстую кисть босой правой ногой.

Я открыл несколько банок и вылил немного их содержимого в пустые чаши для смешивания. Краска густо струилась из банок в чаши, как патока. Я мешал их, создавая забавные, гипнотизирующего вида спиральные узоры, которые быстро таяли друг в друге, образуя новый однородный цвет.

Рин приступила к работе, то и дело, прося у меня той или иной помощи. Находить разные кисти было сравнительно легко, а вот смешивать краски для получения определённого тона, который эта девушка, вероятно, видела у себя в голове — это показалось сущим адом. Она хотела точности до последнего миллиметра, прежде чем удовлетворялась результатом, но её инструкции были, по меньшей мере, туманны.

— Добавь пол-ливка зелёного, — велела Рин.

Я присел подобрать банку ярко-зелёной краски. Надеюсь, что не ошибся.

(Рин): — Другого зелёного. Этого зелёного.

Вот ведь. Я огляделся по сторонам. Какой же цвет она имела в виду? А, наверное, этот. Я аккуратно налил «другого зелёного» в чашу.

— Нет, это почти целый ливок. Больше белого. А зелёный сюда вообще подойдёт? — задумалась художница.

— Без понятия. Это же ты у нас художник, — отозвался я. Кто я такой, чтобы подсказывать автору в процессе творчества? Вот если бы это был, скажем, закон Гей-Люссака или число Авогадро…