Царь Федор Иванович
Шрифт:
Через шесть лет после кончины Федора Ивановича началась Смута, полыхавшая на протяжении полутора десятилетий. Русские города и села, разоренные «воровскими» казаками, бандами «лисовчиков», отрядами польских, литовских, шведских интервентов, запустели. Закопченные порталы храмов зияли, словно отверстия от ружейного свинца на теле Церкви. Крепостные стены напоминали челюсти с выбитыми зубами. Печи, оставшиеся от сожженных изб, вздымали к небу заснеженные трубы. Нищие дворяне едва могли нести воинскую службу. Недостаток был во всем — от хлеба до пороха. Жизнь чуть теплилась в израненной Московской державе.
И эпоха Федора Ивановича вспоминалась многим как Царствие Небесное на земле. Сытая, спокойная,
Но не сравнить все это ни с опричниной, ни с гибелью Москвы, сожженной крымцами в 1571 году, ни с вторжениями полчищ Стефана Батория, ни, тем более, с чудовищем Смуты… Поэтому на человека, ставшего живым символом краткого золотого века в русской судьбе, готовы были молиться несколько поколений наших людей, переживших Смутное время.
Если патриарх Иов в «Повести о честном житии…» (написанной до Смуты) приводил аргументы для канонизации Федора Ивановича, в частности, связывал с последними днями его жизни истинные чудеса, то дьяк Иван Тимофеев, осмысляя исторический опыт Смутного времени, уже открыто писал о святости царя.
Для первых государей династии Романовых Федор Иванович был близким родичем по его матери, царице Анастасии, к тому же последним законным государем перед венчанием на царство Михаила Федоровича (1613). Конечно, при таких обстоятельствах трудно ожидать от исторических сочинений того времени отрицательных отзывов о царе-иноке. Но, даже с этими оговорками, поражает то единодушие, с каким книжники постсмутной эпохи, обращаясь к памяти Федора Ивановича, рисовали образ идеального монарха, великого благочестивца. Видно, что веяния времени и требования официальной идеологии находят добрую пищу в действительной судьбе и душевных качествах ушедшего государя.
Хронограф 1617 года [17] содержит пространную похвалу царю Федору: «…во всем его царстве благочестие соблюдалось, и все православные христиане безмятежно и в спокойствии пребывали, друг подле друга в светлом и радостном ликовании… Благородный же и боговенчанный государь, царь и великий князь Федор Иванович, всея Руси самодержец, не только красотой телесною сиял, но и душой отличался мужественной и всяческими достоинствами сияющей, справедливостью и целомудрием, чистотой душевной и смиренномудрием всегда украшен был, обман же и коварство и всякое зло, напротив, всячески ненавидел, и от всего этого держался как можно дальше, и не хранил в сердце зла, и раздражению или гневу в сердце своем не давал места, но со всеми был всегда тих, милостив и кроток. Поистине, если кто скажет так, то не погрешит: был он сад бесчисленных добродетелей, водами божественными напояемый, и рай одушевленный, хранящий сады благодатные. И так пребывал он и царство державы своей хранил в постоянном покое…» {39} Помещая в Хронограф известие о смерти монарха, автор патетически восклицает: «Угасла свеча страны Русской! Померк свет православия…» {40}
17
Слово
Блистательный интеллектуал и плодовитый писатель первой половины XVII столетия, князь С.И. Шаховской, человек своевольный, переменчивый, с очень широкими взглядами на веру — чуть ли не еретик, по представлениям той эпохи! — также был весьма снисходителен к Федору Ивановичу и его времени. В «Летописной книге», посвященной событиям Смуты, он высказался следующим образом: «…сжалился Бог над людьми и счастливое время им дал, прославил царя и людей, и повелел управлять государством без волнений и смут, в кротости пребывая». И далее: «Царствовал благоверный царь Федор Иванович на Москве мирно и безмятежно 14 лет и умер бездетным… И скорбели о нем и горько оплакивали его люди и волновались повсюду, словно овцы, не имеющие пастыря»{41}.
Но самый удивительный отзыв принадлежит перу князя И.А. Хворостинина. Этот был не меньшим книжником, чем Шаховской, и тоже заработал обвинение в вероотступничестве. Создавая исторический трактат «Словеса дней и царей и святителей московских», князь в какой-то мере оправдывался, доказывая, что верен православию. Но отзываясь о Федоре Ивановиче, Хворостинин ни слова не написал о благочестии царя. Зато сообщил читателям, что государь был «замечателен» своей «любовью к книгам»{42}.
Загадочное известие!
Что имел в виду Хворостинин? Только ли этикетный элемент виден в его словах, иначе говоря, беспочвенная похвала? Если царь-инок был еще и книжником, это полностью уничтожает всякую почву под высказываниями о его умственной неполноценности. Но подобное построение шатко: на слишком уж зыбких основаниях оно покоится… Или, может быть, имеются в виду книги духовные — Евангелие, Псалтирь, певческие рукописи и т. п.? Тогда «любовь к книгам» оказывается простым синонимом благочестия. Или, возможно, князя восхитила реставрация московского книгопечатания, заведенного было Иваном IV, затем позабытого и впоследствии возобновленного преемником?
В любом случае, Хворостинина нельзя считать неосведомленным автором. Год рождения князя не известен, и он, теоретически, мог знать Федора Ивановича лично. Следовательно, впечатления от непосредственного общения с монархом не исключаются. Но, скорее всего, в конце XVI века он был еще слишком молод и слишком мало значил при дворе. Зато его дядя, князь Д.И. Хворостинин, являлся в 1580-х годах одним из высокопоставленных полководцев, имел чин боярина и входил в придворную группировку Бориса Годунова. Он с Федором Ивановичем, несомненно, виделся, притом неоднократно. От Д.И. Хворостинина в семействе могли сохраниться рассказы о Федоре Ивановиче, зафиксированные в труде младшего родича.
Похоже, «слабоумным» Федор Иванович представлялся только тем, кто привык к язвительной, глумливой премудрости и беспощадной жестокости его отца. Конечно, после «грозы», присущей царствованию Ивана Васильевича, его сын мог выглядеть в глазах служилой аристократии слабым правителем… А иноземные дипломаты, решавшие наиболее важные вопросы с Борисом Годуновым, а не с царем, могли счесть последнего недоумком. Особенно когда их дела в России складывались не лучшим образом. Но при его слабости, «простоте» и благочестии дела государства устроились лучше, чем во времена неистового родителя.