Царь Грозный
Шрифт:
– Одичал ты совсем на своем острове, святой отец. Тебе бы улыбаться, а ты хмуришься. Эк тебя государь запомнил с давних лет! Или твои родичи напоминают?
Филипп поморщился:
– Никто обо мне не напоминает. Если бы не вызвали, я и сейчас не приехал бы.
Мысленно повинился во лжи малой, ведь собирался же ехать. Но говорить об этом Пимену, и без того завистливо блестевшему глазами, не хотелось.
– Экой ты скромный, как я погляжу!
Но это было не все диво на тот день. Иван Васильевич, мало того что многих бояр и священников пригласил, но и удалился с Филиппом наедине поговорить за трапезой. Прибывшие
Не будь они в царских палатах, так многие полезли бы пятернями в затылки. Интересно, за кого же будет новый митрополит? Вспоминали прежних, пытались вспомнить и самого Соловецкого игумена, каков он был прежде? Так ничего и не придумали.
Разговор получился тяжелым… Не смог Филипп смолчать.
Глаза царя бешено сверкнули:
– Молчи! Молчи! Ты не ведаешь всего! – Иван Васильевич почти вскочил, зашагал из угла в угол, полы развевались. Игумен тоже встал, негоже ему сидеть, коли государь стоит, хотя царь моложе вполовину. Иван, заметив это, остановился, махнул рукой: – Сядь! Святой отец, кабы знал ты, сколько скверны, сколько изменства в Москве и на всей Руси, то не судил бы строго.
Филипп покачал головой:
– Государь, не верю, чтоб столько народа против тебя плохое замышляли… Не могут столь многие быть изменниками.
Царь вдруг всем телом повернулся к игумену:
– У тебя же Сильвестр-то жил? Неужто не сказывал, как я советчиков не терплю?
Игумен постарался, чтобы голос прозвучал твердо:
– Государь, я советов не даю. То твое дело – государством править, но за людей печаловаться по долгу своему пастырскому должен…
– И ты туда же! Макарий с печалованными грамотами что ни день ходил: того пожалей, этого пожалей… Афанасий хотя и послушен был, а все норовил уму-разуму учить… Далось вам это печалование, точно других забот мало! – Махнул рукой с посохом: – Пойдем, ждут нас. После поговорим с тобой. – Вдруг приблизил лицо к лицу Филиппа и почти шепотом добавил: – У меня к тебе тайный разговор есть. Только ты и поймешь…
В палате и впрямь уже сидели, ожидая, бояре и члены собора, священники во главе с Пименом. Входя вслед за царем в дверь, игумен с усмешкой наблюдал, как вскакивали даже те, кто с трудом двигался вообще, как согнулись пополам, отвешивая поясные поклоны все, кто мог и не мог. Мысли Филиппа метались, словно мыши, попавшие в западню, постепенно осталась одна, крепнувшая с каждой минутой: от митрополии отказываться! А если настаивать станет, то пригрозить так же, как Афанасий, вольно покинуть митрополию. Не пожелает государь еще одного сбежавшего первосвященника. Ничего государь с ним не сделает, дальше Соловков все одно ссылать некуда, а в своей обители он и не игуменом согласен быть, а простым монахом. Почему-то мысль о том, что сослать дальше собственной обители его некуда, едва не рассмешила игумена, с трудом удержался от улыбки, только дрогнули уголки обычно плотно сжатых губ.
Те, кто заметил эту полуулыбку, решили, что государь с Соловецким игуменом, видно, договорился. Стало
Иван Васильевич всячески выказывал свое расположение к Соловецкому игумену, без конца твердя о его достоинствах и как духовного наставника, и как хорошего хозяина. Многие в ту минуту завидовали Филиппу, кто тайно, а кто и явно. Сам игумен, казалось, не очень-то доволен таким вниманием и похвалой.
Но когда государь в присутствии всех предложил игумену Филиппу занять первосвятительскую кафедру, тот вдруг… принялся смиренно отказываться, твердя о слабости своих сил и недостаточности здоровья.
Несколько мгновений царь в полном изумлении смотрел на Соловецкого игумена, брови его полезли на лоб, а рот даже приоткрылся. Потом на всю палату раздался раскатистый хохот государя:
– Ты немощен?! Владыка, да ты быку за рога голову свернешь!
Филипп упорно гнул свое:
– Государь, не о телесной немощи твержу, а о душевной. Я как малая ладья, неспособная носить большие тяжести…
Иван встал в полный рост, улыбка постепенно сползла с его лица, но он пока еще не сердился по-настоящему, видно, решив, что игумен попросту желает, чтобы его попросили. Сидевшие немедля вскочили тоже. Пришлось встать и Филиппу.
– Святой отец, государь и весь Собор нижайше тебе кланяемся, чтобы принял ты митрополию над нами, грешными.
Немного похоже на юродство, но царя криками немедленно поддержали остальные. Кто-то, как Пимен, кричали, чтобы показать свое послушание государю, другие просили по зову сердца. Но стоило Филиппу раскрыть рот, как затихло все. Иван тут же сел, сделав вид, что внимательно слушает, опустились на лавки и бояре со священниками.
Только того, что услышали, не ожидал никто. Недаром провел два дня в Москве Филипп, он уже знал об опричнине то, что заставило потребовать вслух отменить ее! Соединить государство воедино, как прежде было! Иван Васильевич сидел, вперив взгляд в говорящего игумена, по его лицу невозможно было ничего понять. Закончив гневную речь, Филипп произнес то, чего сам от себя не ожидал:
– Если того не будет, то митрополитом мне быть никак невозможно! А если и поставят меня супротив моей воли, то все одно – митрополию оставлю!
Ужас сковал присутствующих. Стало так тихо, что пролетевшая муха наделала шума. Даже рынды затаили дыхание. Глаза всех впились не в лицо игумена, многие уже считали его погибшим, а в лицо Ивана Васильевича. Что-то будет?! Государь не ответил ни слова, резко поднялся и направился вон из палаты. Поравнявшись с архиепископом Новгородским Пименом, он вдруг махнул тому рукой, призывая идти за собой. Сердце архиепископа возликовало: царь решил вместо глупого Соловецкого игумена предложить митрополию ему? Давно бы так! Он, Пимен, на все готов ради возможности быть рядом с государем. И служить будет как верный пес!
Но услышал совсем не то, что ожидал. Иван Васильевич вдруг бросил одно только слово:
– Уговори!
И дальше за собой не позвал. Пимен замер. Он должен уговаривать этого зазнайку? Долго ли стоял, осознавая крах своих надежд, не помнил, наверное, не очень, потому как, когда вернулся в палату, все были на своих местах. Сидел, обессиленно опустив руки на колени, наделавший столько шума игумен, молча, не шевелясь застыли бояре и священники. Никто попросту не знал, как теперь быть.
На вошедшего в палату архиепископа смотрели как на спасителя. Он скосил глазом на Филиппа и твердо произнес: