Царь Мира
Шрифт:
Он закрыл глаза и сосредоточился и почти сразу же вышел на «режим программирования». Но он не знал, что задать — уничтожение? И дополнительно представить себе моток скотча. А вдруг они не поймут, и молния ударит в руки? Есть блокировка. Значит, подумал Эдик, должна быть и деблокировка или что-то в этом роде. Действительно, как только он подумал о дополнительных действиях, появилось что-то вроде кнопки вызова других функций. Все было очень смутно, он не знал, как объяснить летающим треугольникам, чего он от них хочет. Он представлял себе, как освободился от пут, как идет, как разнимает руки, но ничего не происходило. Они должны помочь, упрямо подумал он. «Помощь» — вот что. И это действительно оказалось ключевым словом, он будто бы увидел кнопку вызова помощи и сказал: «Да». «Выбраться, освободиться», — перебирал он слова, потом вспомнил, что там была функция «обездвиживание», а это значит, что должна быть и противоположная. Но ведь речь шла о обездвиживании, вызванном, видимо, самими этими треугольниками. «Свобода движений,
Луч ударил снова, на этот раз он просуществовал не мгновение, а дольше, почти секунду. И тут Эдик почувствовал, что может развести руки в стороны. Он так и сделал и медленно опустил их. Лента была расплавлена посередине, и теперь от нее оставались два обрывка, налипших на запястья. Эдик засмеялся. «Спасибо, дружище», — сказал он мысленно, снова посмотрел вверх, но треугольника уже не было. Он исчез, выполнив поставленную перед ним задачу.
(Позже, когда и другие люди познакомятся с летающими светящимися треугольниками и останутся живы, один из британских журналистов назовет их «летающими молниями», «flying lightnings», а сокращенно это будет звучать как «эфэл».)
Но в тот момент Эдику не нужно было никак называть их, ему было достаточно того, что он мог управлять некими силами, которые можно причислить к небесным. И он чувствовал удивительное упоение — не оттого, что молнии поразили его врагов, он даже забыл о них на какое-то время, — а от той точности и бережности, с какой эфэл выполнил его задание: освободить руки хозяина от скотча. Он сделал несколько шагов, безотчетно улыбаясь, и почти споткнулся о труп одного из лежавших на земле парней. Русоволосый «качок» уткнулся лицом в землю, и на макушке его виднелось черное пятно обуглившихся волос. Второго молния ударила сбоку в шею, и почерневший воротник рубашки точно указывал это место. Третий получил смертельный разряд в висок. Машина и последний из его мучителей догорали неподалеку. Надо скорее смываться отсюда, подумал Эдик, но тут же хмыкнул: а собственно, почему? Что он сделал? Превысил допустимую степень самообороны? Нив коей мере. Он тут вообще ни при чем. Висел себе на дереве, а ребят ударило молнией. Действительно, можно ли доказать, что эфэлы сработали по его мысленному приказу? Нет. А это значит, что он может безнаказанно расправляться со своими врагами. У Эдика даже захватило дух от сознания собственного могущества и открывавшихся перспектив. «Мы еще сыграем, — пробормотал он, оторвав наконец кусок скотча от губ, — мы еще увидим». Пока он не знал, как выгоднее использовать новые возможности. Прежде всего следует их изучить, освоить в совершенстве, а там посмотрим, решил он.
Поначалу спектакль шел нормально. Это означало, что в зале сидело немногим больше сотни зрителей, пришедших не столько ради искусства, сколько ради возможности «выйти в свет». Где еще могла собраться городская интеллигенция, если не в театре?
Однако уже через полчаса после начала в зале стало происходить что-то неладное. И все актеры понимали, что это каким-то образом связано с Алиной. После того, как она появилась на сцене, в зале воцарилась необычная, поистине гробовая тишина, а затем после каждой ее реплики со зрителями творилось нечто странное. Они раскачивались в креслах, закатывали глаза, размахивали руками, стонали, истерично похохатывали, некоторые выходили в проходы, кружились, словно в танце, — словом, все это весьма напоминало сеансы массового гипноза. Никто ничему не удивлялся — трезвых людей в зале не осталось: даже невозмутимый обычно Батанов, оставшийся посмотреть, как будут справляться со спектаклем актеры после скандала и мордобоя, даже он каким-то образом — с его-то брюшком! — влез на ограждение ложи и пытался там, кажется, изобразить скачущего всадника. Вдобавок к этому актеры, особенно занятые в диалогах с Машей (ее играла Алина), полностью вышли из своих ролей. Вместо положенных реплик они несли несусветную чушь, некоторые начинали вытворять то же, что и зрители.
— Что за чертовщина? — успел спросить Медведев-Вершинин, чувствуя не то непонятное опьянение, не то наркотический кайф.
— Не знаю, — испуганно ответила Алина, умоляюще глядя на партнера, дольше всех остававшегося в здравом рассудке. Но тут же и Медведев вдруг похлопал в ладоши, поднял
В зале творилось нечто несусветное. Мало кто из зрителей остался на своем месте — разве что несколько задремавших старушек. Остальные распевали что-то, громко смеялись, танцевали, хлопали в ладоши, обнимались и целовались со знакомыми и незнакомыми людьми, уже не обращая внимания на сцену, где вовсю старалась Цветкова. Она схватила Медведева за руки и, почти упав на сцену, пыталась опрокинуть его на себя.
— Да они спятили все! — ахнула Алина. Боже мой, подумала она, неужели я в этом виновата? Она мгновенно вспомнила все происшедшее в больнице, и ей стало жарко — кровь внезапно прихлынула к лицу. Что же делать, лихорадочно думала она, ведь они сейчас устроят здесь какую-нибудь безобразную оргию и вообще разнесут весь театр. Или сожгут! В руках некоторых зрителей она увидела горящие спички: люди смотрели на огонь безумными глазами, покачивая спичками перед собой. Мимо Алины, медленно кружась, проплыла Гаврилина, блаженно шепча: «В Москву, в Москву…» Алине хотелось крикнуть: «Прекратите!» — но она тут же подумала, что это прозвучало бы глупо. И вдруг ей стало весело. Настроение улучшилось каким-то внезапным скачком. А что я, собственно, переживаю? — подумала она, да гори все синим пламенем.
— В Москву, в Москву! — смеясь, передразнила она в очередной раз проплывавшую перед ней Гаврилину.
Слова ее прозвучали негромко на фоне шума, наполнявшего зал и сцену, но все вдруг разом стихли и остановились, внимательно глядя на Алину. Она снова почувствовала страх, ей вдруг показалось, что все эти обезумевшие люди сейчас набросятся на нее или, опомнившись, потребуют, чтобы она прекратила свои штучки. Но пауза продлилась секунды три, потом кто-то негромко подхватил: «В Москву, в Москву!» — и тут же новое безумие охватило всех без исключения, даже дремавшие дотоле старушки повскакивали со своих мест и присоединились к общему хору, скандировавшему знаменитую чеховскую фразу. Батанов свалился с ограждения ложи, поднялся, отряхнулся, поправил галстук и решил взять на себя функции дирижера. Под его руководством нестройный хор голосов быстро сделался слаженным. И вскоре все, кроме Алины, дружно и в унисон, притопывая ногами, весело повторяли все ту же фразу: «В Москву, в Москву!» А спустя еще полминуты Батанов, продолжая дирижировать, решительно направился к выходу. Остальные, выстраиваясь парами, промаршировали за ним. Зал опустел, Алина осталась одна. Наваждение прошло, ноги у нее подкосились, и она опустилась на край сцены.
Тем временем процессия вышла в фойе. Завидев Батанова, вахтер поспешил открыть двери, но, к его ужасу, вслед за директором театра из зала почти строевым шагом выходили все зрители. Пройдя мимо изумленного старика, колонна вышла на улицу. Впрочем, вахтер не замедлил к ней присоединиться, поскольку вместе со всеми шел весь вспомогательный персонал театра.
Станцию отделял от города небольшой лесок, через который были протоптаны многочисленные тропинки. Самую широкую из них посыпали гравием, но не заасфальтировали — денег не хватило. Город стоял на отшибе от основной магистрали, и поезда ходили редко, а последний поезд на Москву уходил в девятом часу вечера. До его отправления оставалось пять минут, и помощник машиниста вышел на платформу и прохаживался вдоль первого вагона, приютившего десятка полтора пассажиров. Остальные вагоны были практически пустыми, не считая нескольких пьяниц и бомжей.
Одним из пассажиров был Клевцов — вернее, должен был быть, поскольку, собравшись уехать домой в Москву на выходные, он заколебался, встретив по пути на станцию Сергунина. Тот сообщил ему, что только что на свалке неподалеку от города найдено четыре трупа, причем сержант патрульной машины, выехавший на место находки, сообщил, что трое из пострадавших, похоже, стали жертвами электрического разряда. И именно это предварительное заключение заставило встревожиться опытного следователя. Сергунин как раз садился в машину, собираясь на место происшествия, и, увидев Клевцова, сообщил ему о случившемся. И вот теперь, сидя в вагоне, Клевцов все больше утверждался в мысли, что уезжать сейчас нельзя, не время, хотя он уже предупредил жену, что приедет на день-другой. Взглянув на часы в последний раз, Клевцов решительно вышел из вагона и направился по освещенной тропе к городу.
Он прошагал метров сто до поворота, когда услышал шум. К изумлению своему, он увидел большую толпу празднично одетых людей. Они двигались ему навстречу, скандируя что-то непонятное. Клевцов подумал было, что это молодежь возвращается с дискотеки, но в толпе были люди самого разного возраста. Свадьба? День рождения? Но не на сотню же человек — а людей было не меньше ста.
Клевцов сошел с тропинки на траву, толпа прошествовала мимо него, и он теперь разобрал слова, которые хором выкрикивали люди: «В Москву! В Москву!» Самое странное, что они не были похожи на пьяных, скорее напоминали процессию религиозных фанатиков. Впрочем, вдруг подумал Клевцов, что за дурацкая привычка все анализировать, рассуждать, препарировать? Людям весело, хорошо, они едут в столицу, а я как последний дурак собираюсь вернуться в скучную провинциальную гостиницу. Зачем же упускать прекрасные минуты — их и так мало в жизни. И Клевцов бодрым шагом устремился за толпой.