Царь Зла
Шрифт:
Они ничего не говорили, ни о чем не думали, оба всецело отдались процессу насыщения.
Молча набивали они себе рот, усердно работая челюстями и беспрестанно смачивая глотки дорогим вином.
Все это они запили душистым ликером. Затем легкая дрема сомкнула глаза нашим друзьям. Мечты и пищеварение шли рука об руку.
Так прошло несколько часов.
Как вдруг…
Они сидели в маленьком зале, примыкавшем к их спальне.
С нижнего этажа донесся до них чей-то громкий голос.
Мюфлие открыл один глаз
Кониглю тоже навострил свои длинные уши.
Вот что они услышали:
— Друзья мои, — говорил Арман де Бернэ, — я в отчаянии, нас ожидает новая катастрофа, я это предчувствую. Исчезновение подлого Бискара и похищение Жака нанесли смертельный удар маркизе де Фаверей. Хватит ли у нее сил перенести это последнее горе?
— Но что же такое случилось? — спросил Арчибальд.
Арман рассказал о неудаче, постигшей его в Консьержери, куда явился он распорядиться насчет отправки Жака в Ла-Форс.
К этим двум голосам примешивались и другие, которых сразу узнали наши сибариты. Это были голоса братьев Правого и Левого, которым они были обязаны своим знакомством с превосходным маркизом.
Мюфлие и Кониглю сначала не поняли, в чем дело, но объяснения Армана были так ясны, что вскоре уже нельзя было сомневаться.
Так, значит, Жак снова попал в руки Бискара! Экая дьявольщина! Ведь это становилось опасным. Оба друга слишком хорошо знали Бискара, они могли всего ожидать от его свирепости. Они боялись за жизнь Жака.
— Слушай, Кониглю, — торжественным тоном произнес Мюфлие, — я собираюсь сделать тебе одно предложение.
— Какое еще?
— Готов ты следовать за мной на край света?
Кониглю вздрогнул.
Какой резкий контраст между этой теплой, уютной комнаткой и тем холодным, бесприютным краем света, на который намекал ему приятель! Все это быстрее молнии промелькнуло в уме Кониглю, но он нисколько не скрывал от себя, что выбор его был уже сделан.
— Объясни хорошенько, в чем дело, — сказал он.
Мюфлие встал, и с достоинством вытянул руку как Демосфен при произнесении филиппики. Только он забыл, что главное условие ораторского искусства — это свободное владение языком и ногами.
— Природа изменяет мне, — с глубоким унынием пробормотал он заплетающимся языком. — Кониглю, пусть живительный сон возвратит нам силы, и я изложу тогда свои планы!
— По мне, так лучше бы сейчас, — возразил Кониглю.
Глаза его так и слипались и бедняга беспрестанно тыкался носом в тарелку.
— Нет. Ты не в состоянии теперь пить из чистого источника великих человеческих мыслей. Пойдем лучше спать.
— Ты не будешь будить меня? — умоляющим тоном спросил Кониглю.
— Презренный раб! Спи! Мюфлие же бодрствует!
Четверть часа спустя звучный и равномерный храп в два голоса уже слышался из их спальни.
Но, кажется, мозг Мюфлие продолжал работать и во сне, и мысли его
Лентяю Кониглю это пришлось совсем не по вкусу. Давно уже не спал он на мягкой, теплой постели, и едва лишь начал открываться перед ним сладкий мир грез, как огромная ручища Мюфлие принялась беспощадно трясти его.
Но Мюфлие не принимал никаких возражений. Он был необыкновенно серьезен и сосредоточен, как человек, принявший непоколебимое решение.
— Кониглю, — важно сказал он, — тебе доступен, подобно мне, путь добродетели?
В ответ на патетические слова Мюфлие Кониглю сладко зевнул.
— Что касается меня, — продолжал Мюфлие с оттенком некоторого волнения, — передо мной внезапно открылся целый мир. Какие сладкие грезы, Кониглю! Это спокойствие души, этот мир совести, этот золотой век возрождения для наших увядших сердец! О! Друг мой! Это было для меня как бы откровением. В Мюфлие есть что-то патриархальное.
— Ладно. Дальше что? — равнодушно спросил Кониглю, которого мало трогала эта патриархальность.
— Дальше что? Но разве никогда в бессознании ночи, не слышался тебе голос: «Кониглю, ты на дурном пути! Кониглю, берегись!»
— Заткнись, — брезгливо бросил Кониглю, — ты просто бесишь меня!
Мюфлие картинно закрыл лицо руками.
— Боже! Неужели сердце Кониглю очерствело до такой степени, неужели не доступно оно голосу чести и добра? — сокрушался он.
— Ну, брось ты всю эту ерунду! — не выдержал Кониглю. — Или дай мне спать, или говори прямо, что тебе от меня нужно!
Мюфлие медленно поднял голову и задумчиво вскинул глаза на своего друга.
— Хорошо. Я сейчас скажу тебе все! Если ты не способен меня понять, тем хуже для тебя. На те высоты, куда я, возможно, взлечу, не дано тебе следовать за мной! Но не об этом речь. Случилось ужасное несчастье. Все наши друзья с горя опустили руки. Не по нраву мне это. Оно меня терзает. А добрая маркиза, женщина первый сорт, у которой глаза величиной, ну, право, с мой кулак, что тоже что-нибудь да значит. Так вот, мы с тобой, Кониглю, обязаны им высоким понятием чести!
Кониглю с боязливым удивлением смотрел на своего друга.
В нем проснулся художник. Сон как рукой сняло.
Во все глаза смотрел он наМюфлие,любуясь его вдохновенным видом. Он казался ему каким-то полубогом.
— Они дьявольски озабочены, — продолжал Мюфлие, мешая возвышенный слог с просторечием. — Воробышек-то маркизы снова попался в лапы к Бискару. Уж он теперь постарается ухлопать его! А мы-то что делаем для его спасения? Мы. Ты? Я? Ничего! Ничего! Ничего!
— Так что же! Мы не годимся на великие дела. — наивно отвечал Кониглю.