Царь Зла
Шрифт:
Убежище разврата, преступления, нищеты во всей их ужасной наготе!
Историю этой улицы, можно бы вкратце выразить в четырех словах: убийства, грабежи, нищета и разврат.
В средние века, говорит Таксиль Делор в одном из своих сочинений: «Улицы Парижа служили местом ночных сборищ для воров. Там неопытный мальчик и порочный старик упивались позорными наслаждениями, подлые сирены прибирали к рукам добычу и уже не выпускали ее из своих когтей. С последними ударами вечернего звона, призывающего
Века проходят. Порок меняет личину, но все же остается пороком.
Восемнадцатое столетие было золотым веком для улицы Панье-Флери. Там существовали в это время привилегированные харчевни с номерами. Переодетый маркиз являлся туда покутить с модисткой маркизы, которая, в большинстве случаев, не оставалась в долгу у своего мужа. В эпоху Первой империи произошла великая реформа.
Улица Панье-Флери в это время сменила свое скромное название на имя знаменитого скульптора старого Лувра, Пьера Лескота.
В 1815 году там разыгралась ужасная драма. Иностранцы овладели Парижем.
Одна несчастная девушка, погрязшая в бездне разврата, решилась на последнюю низость — отдалась казачьему унтер-офицеру.
В числе драгоценностей, которыми хвастал перед ней этот дикарь, она узнала фамильный бриллиант, который отец ее, сержант гвардии, всегда носил у сердца. Чтобы завладеть этой драгоценностью, надо было только убить старика.
Несчастная девушка решилась отомстить своему любовнику за смерть отца.
Она выбрала удобную минуту, когда казак спал, взяла один из его пистолетов и пустила ему пулю в лоб.
Она созналась во всем и умерла в тюрьме.
И после Июльской революции улица эта сохраняла тот же характер. Ночью она по-прежнему мрачна и безмолвна. Там можно было встретить тогда только мошенников, содержателей ночлежных притонов да еще развратниц. Всюду попадались полустертые вывески, на которых при слабом свете фонаря можно было прочесть слова: «Здесь можно получить ночлег».
Но, Боже, что это был за ночлег! В грязной и низенькой конуре, кишевшей крысами и клопами, напоминавшей собой притоны разврата в старом Лондоне, лежали вповалку те, которых с большой натяжкой можно было назвать людьми.
Вот к этой-то улице и направлялись оба бывших сообщника «Парижских Волков».
И правда, Мюфлие должен был обладать немалой долей храбрости, чтобы решиться отправиться в один из этих притонов, где в случае, если бы их узнал кто-нибудь из окружения Бискара, они оба могли дорого заплатить за свою смелость.
Разве они уже забыли о несчастье, случившемся с ними на улице Роше?
Дойдя до площади Пале-Рояль, они остановились напротив весьма неказистого памятника,
— Главное, Мюфлие, будь осторожен! — пробормотал Кониглю.
— Послушай-ка,— важно отвечал тот, — я подумал обо всем и сказал себе вот что: не надо, чтобы маркиз считал нас беглецами. Если с нами обоими случится несчастье, если нас поймают и запрут в яму, где придется опять питаться сырыми крысами, тогда он не узнает правды и с проклятием будет вспоминать о нас. Ведь ты этого, конечно, не желаешь?
— О, нет!
— И я тоже. Значит, нужно устроить так, чтобы в случае несчастья попался только один.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что войдет только один из нас и что, если ему кое-что сломают, другой даст тягу и побежит рассказать обо всем маркизу.
— Идет! — произнес Кониглю. — Пойду я!
— Да нет же! Я!
— Нет — я. Видишь ли, Мюфлие, ты один у меня на свете. Мне необходим мой Мюфлие. Я пропал бы без него.
Желая скрыть свое волнение, Мюфлие принялся кашлять и плевать.
— Ладно, старина! — сказал он слегка дрожащим голосом.— Вот что! Давай бросать монету!
Кониглю расхохотался.
— Откуда это? Ведь у нас нет ни гроша!
— И то правда! Ну, так мокрый палец. Обрати внимание, я послюнявлю один из пальцев. Ты не глядя, наугад, возмешься за любой из них. Если тронешь мокрый, идешь ты, если сухой, то я. Согласен?
— Согласен!
И Кониглю дотронулся до сухого пальца.
Сказать правду, Мюфлие не смочил ни одного.
— Теперь, — начал он, — мы уже с тобой, значит, сговорились. Знаешь, что я хочу сделать? Честный Малуан живет там, на первом этаже. Окно на улицу. По-моему, Малуан был всегда добрым приятелем. Я думаю, он нас не выдаст. Я еще посмотрю, нельзя ли и его увлечь с собой на путь добродетели. Одним словом, буду дипломатом и постараюсь разузнать у него, куда девался Биско..Ты же жди меня внизу. Если я скажу. «Гм! Гм!» — значит, ты можешь войти. Если я попаду в какую-нибудь ловушку, все же я успею закричать. Тогда ты смываешься и скажешь маркизу: «Раз только вздумал Мюфлие сделать доброе дело, и на тебе, влип!».
— Не говори так, Мюфлие!
— Ах ты старая мокрая курица! Не бойся! Давай сюда лапу! Вперед!
И они пожали друг другу руки, как ратные товарищи перед боем.
Затем оба, осторожно пробираясь вдоль стен, пошли на улицу Пьер-Лескот.
Уже давно пробило полночь. Ничто не нарушало глубокой тишины, царившей над этим мрачным, пустынным переулком.
Разврат уснул, сморенный усталостью. Нищета тоже старалась забыться сном. Преступление было на промысле. Притон опустел.