Царёв город
Шрифт:
Лицо, шея, кисти рук от укусов вздулись волдырями, нестерпимый зуд сводил с ума. Заплыли, мешали смотреть веки глаз. Дениска сломя голову бросился на продуваемый ветром пригорок. Но тут вдруг из-под ракит выпорхнула стайка уток/ Повинующийся охотничьему азарту, Дениска отбросил махалку, хлестнул стрелу на лук, натянул тетиву. Стрела, тенькнув, блеснула опереньем, и кряква, дрогнув, завалилась на крыло, упала в болото. Прыгая с кочки на кочку, Дениска добрался до утки, вынул стрелу, подоткнул утиную голову под пояс. . Не успел выйти на берег, как гад, почуяв кровь, накинулся па пего со звонким гуденьем.
(Задыхаясь, он полез по песчаному склону наверх, но черная туча преследовала его до самого гребня. Здесь дул ветерок, и стало немного легче.
— Пропади оно пропадом, это болото, — сказал сам себе Дениска. — Буду по соснякам ходить!
Песчаный гребень огибал болото, Дениска зашагал по нему, надеясь в удобном месте свернуть в сторону. Вдруг где-то справа раздались звуки: стон не стон, мычанье не мычанье. Одно было понятно: какое-то живое существо взвывало о помощи. Дениска, не раздумывая, скатился по зыбкому песку к болоту и пошел на зов. Там, где болотный берег был свободен от кустов, Дениска увидел лосиху. Вернее, не всю лосиху, а только одну огромную голову и верхнюю часть спины. Зверь увяз в болоте, скорее всего, лосиха, истерзанная гнусом, хотела укрыться в жиже и попала в топь. Выход на берег был крут, болотная грязь густа, и зверь обессилел. Подойдя ближе, Дениска увидел, что лосиха не одна, около ее морды на берегу лежал лосенок. Он был густо облеплен комарьем, двигаться уже не мог и только дергался задними длинными ножонками. Голова лосихи была также окинута черной шалью гнуса, окровавлена и распухша. Зверь стонал, часто дышал, с шумом выпуская воздух ноздрями, выбрасывая оттуда насекомых. Крупные обезумевшие глаза лосихи смотрели на человека пристально. Она открывала и закрывала их— наглые паразиты пытались садиться на гллза. Густая грязь по обе стороны головы растолкана, и сначала Дениска не понял для чего. И только рассмотрев углажен-ную землю около головы, догадался: лосенок лез к вымени матери, а она головой преграждала ему путь в трясину.
Дениска сперва занялся лосенком. Он соскреб с него присосавшихся гадов, зачерпнул шапкой воду, омыл худое искусанное тельце, потом принес охапку мокрого мха, обложил им лосенка в несколько слоев. Затем выломал длинную ольховую ветку, охлестал голову лосихи, набросал перед нею веток и, ступая по ним осторожно, также обмыл кожу, закрыл толстым слоем мха. Лосиха широко открыла глаза, потом закрыла их. И в этом взгляде Дениска увидел не страх, а благодарность.
Вскоре они уже были около этого места вдвоем. Андрейка нес лопату и ведро, Дениска — веревку и топор.
Перво-наперво срыли крутизну берега, бросая землю под шею зверя. Потом лопатой же откинули грязь о.т боков лосихи, подложили по обе стороны вырубленные березовые стволы. Стоя на них, подвели под живот лосихи веревку, концы вывели на берег и стали тянуть. Лосиха, собрав последние силы, рванулась, выбросила передние ноги из трясины, встала на твердое место. Еще рывок за веревки помог зверю вытянуть из топи и задние ноги. Лосиха поднялась и тяжелыми скачками вышла на берег. Тут силы снова покинули ее, и она упала. Андрейка принялся ведрами носить на берег воду и лил ее на лосиху, Дениска ножом чистил кожу. Зверь не зря ринулся в болото: вся кожа его была покрыта струпьями, меж которых торчали брюшки насосавшихся клещей. Лосиха сначала лежала не шевелясь, потом приподняла голову, замычала. «Пить просит»,—догадался Дениска. Андрейка поднес ей ведро, и лосиха крупными глотками принялась пить. Затем начали мыть вымя. Оно набрякло, было твердым. Дениска промял его, отдоил застоявшееся молоко, кивнул Андрейке:
— Неси мальца сюда.
Лосенка положили около вымени, Дениска пальцами разжал ему зубы, вложил сосок в рот, другой рукой нажал на вымя. Струйка молока будто оживила лосенка, он начал жадно сосать.
— Давай, давай, кормись, — приговаривал Дениска,— и молись богу, что мы оказались на твоем путе.
Еще натаскали мху, покрыли зверей слоем, сели рядом, усталые.
— Что теперь будем делать с ними? — спросил Андрейка.
— Поживем — увидим.
III
Сегодня у помещика Абыза Бекбулатова гость — пристав Семейка Маков. Гость, прямо сказать, надоевший. Уж, поди, скоро полгода, как торчит он в Лаишеве, и в то, что приехал он ловить мятежника Илейку, татарин не верит. Кто знает, может, послан он Москвой, чтобы доглядывать за ним, за Абызом, и доносить государю. Хоть и подарил Иван Васильевич Бекбулатову именье, хоть и велики у него перед царем заслуги, однако, может ли он татарину верить? Вот и послан Семейка вынюхивать: а не готовит ли Абыз измену? Потому и терпит бек пристава, угощает его в неделю по два раза на своем подворье. Сколько мяса он за полгода сожрал, сколько вина вылакал, только один аллах знает. Вот и сейчас сидит Маков за столом, широкий пояс на пузе распустил, хлещет пиво ковшами и не пьянеет. Сам Абыз к хмельному не больно привык, в юности и молодости он не пил, коран запрещал. Пророк Магомет сказал в Истинной книге, что капля вина оскверняет душу человека. Потому сейчас хоть и пил Абыз вдвое меньше Семейки, но спьянился вдвое больше.
— Ты чо, как красна девка, губами шлепаешь. Пей!— Маков пододвигал к беку ендову,* шмыгал носом.
— В коране сказано... капля оскверняет...
— Ништо! Бог простит. А что касаемо капли, так это проще всего, — пристав макнул палец в пиво, стряхнул на иол. — Вот и нет той капли, котора оскверняет. Остальное можно пить. Ништо!
— Я не верю тебе, Семейко, аллах свидетель, ты не за кузнецом приехал.
— Отчего, не веришь?
— Полгода казенный харч жрешь, царевы деньги тра тишь. Да тот Илейка весь с потрохами того не стоит. Царь ради него и рубля пожалел бы.
— Не мудр ты, Абыз. Вот прошлый раз ты мне на мужиков своих жалобился. Что, мол, не слушают тебя...
— Обнаглели! Даже ребятишки... Вчера шел я по улице, а один кричит: «Абыз, свиное ухо обгрыз!» Я хотел на него собаку пустить, а мужики сразу к изгороди и за колья. Разве, мне не обидно! Мой отец Булат Казань помогал царю воевать, брат мой Симеон Бекбулатович на царском престоле сидел, я сам с царем на Баторея ходил, а какая мне честь? Только и слышу «свиное ухо ашал!»
— Прикажи ишшо пива подать, и я тёбе скажу, поче му я долго не уезжаю.
Абыз хлопнул в ладони, вошла высокая девушка в легком шелковом халате, в полупрозрачных восточных шаль-варах. Стройный стан ее просвечивал через шелк и кисею
— Настька! Пива тащи! Мясо кончилось.
Девушка поклонилась, вышла.
— А ведь до чего ^епна, стерьва, а! — воскликнул пристав. — Ты бы послал ее ко мне в каморку-за чем-нн будь. Я бы бедра'ей погладил...
— А она бы тебя по рылу! Я сам ее обидеть боюсь. То и гляди ночью прирежет. Либо убежит. Как тогда отца ее дождем, а?
— Но штаны татарские да халат все ж даки одела.
—• Другую одежду отобрал. Что ей оставалось делать?
Настя вошла, поставила на стол пиво и мясо, повернулась, чтобы уйти. Маков поднял ладонь, хотел ее шлепнуть по ягодице, но не успел. Девка взмахнула пустым подно сом, ударила ребром по запястью. Пристав вскочил, взвыл стал трясти руку, подпрыгивая. Абыз захохотал:
— Ну что, погладил?
— Выпори ее! Велю!
— Ладно. Только если убежит, твоя вина будет. А может, сам накажешь, когда в каморку пошлю, а?