Царёв город
Шрифт:
Отойдя верст пять, Ермил подошел к Насте, положил руку на плечо:
— Похолодало. Задержись чуток, переоденься. Я вот тут в узелке рубашку для тебя прихватил, штаны. Походи пока в мужской стати.
Догоняя ушедших вперед мужиков, Настя спросила Ермила:
— Что за люди? Семейные?
— Где там. Либо бобыли, либо холостяки. С дитем да бабой кто в такую даль бежать решится?
Усадьба сгорела дотла. На пожарище утром нашли пережженный скелет охранника и обрывок цепи с болтом. Пристав подумал, что это Настины останки, матюгнулся со зла и стал собираться восвояси. О побеге сорока крепостных мужиков Бекбулатов узнал только к вечеру. Посылать в погоню было бессмысленно.
Беглецы шли без остановки почти сутки. Вела их Настя. Она была рада, что ее вырвали из лап Абыза и что она среди людей. Ей донельзя надоела жизнь взаперти, надоел надзор Абыза, его служанки и охранника. Теперь она наслаждалась волей, боялась за нее и, опасаясь погони, замучила людей долгим переходом без единой минуты отдыха. В походе к ней пристроился парень, заговорил:
— Зовут меня Андрюшка. Я у отца твово Ильи заместо сына был. Потому и говорил всем, что ты моя сестра. Не подведи меня.
— Спасибо, братец. Батя, как он?
— Не ведаю. Расстались мы на Волге, а подался он на Кокшагу. Будем искать его там.
— Я те места знаю. А который с лосихой, он тоже за брата?
— Он сам по себе. За Камни бежал, да передумал.
Дениска как решил, так и сделал. Изладил лосенку
поводок, на спину лосихи вперехлест повесил две котомки, свою и Андрейкину. Лосенок за эти дни привык к нему и бежал за ним охотно. Лосиха не отставала от детеныша.
На первом привале вытянул из котомки узелок, подошел к Насте, бросил его на колени.
— Что это?
— Мне Ермил рассказывал, что тебя на ночь к цепи приковывали, а одежду отымали. Вот я и прихватил, идучи. Сходи за кусты, переоденься. В штанах-то, поди, неловко?
Настя развязала узел и ахнула. В нем лежал ее сарафан, исподняя рубаха и платок.
— Где взял-то? — спросила Настя, смеясь,
— Коло стража твоего. Я догадливый. Ну, чо сидишь? Иди. Мне непременно на тебя посмотреть надо.
— Зачем это?
— На место придем — сватать буду.
— Ох ты! Не шибко ли скор? Может, я иного выберу.
*— Иного некого! Андрюшка — брат, а другие прочие—
голь перекатная. А у меня хозяйство! Вишь, вон ветки жрет. И за лошадь сойдет, и за корову. Ну и приплод опять, же.
— Веселый ты. Как звать-то?
— Дениской.
Настя сходила за излучину речки, переоделась, спросила шутейно:
— Ну как, женишок, нравлюсь?
—• В рогожах была красивше. Ну, да ладно. И так сгодишься.
И оба рассмеялись.
Перед сном Настя позвала Ермила и Андрюшку, сказала:
— Завтра чуть свет тронемся.
— Не торопись, Настасьюшка. Мужики обутки по корням да кочкам растрепали, почти босы идут. Многие подались лыко драть. Завтра лапти плести будут. Да и еду надо добыть...
— А если погоня?
— Барину не до погони. Он головешки считает.
Усталые мужики заснули мертвецким сном. А Насте,
хоть и она устала не меньше, не спится. Мысли одна другой тревожнее. Сколько же займет этот путь? Оба раза она проделывала его на коне без всяких забот — отец кормил ее, обогревал, опекал. Даже в седле они за день пути изматывали все силы. А тут пешком,-да с такой оравой. Чем-то надо кормиться, одеваться, обуваться. Много ли прошли, а лапти истрепали. Да и примут ли черемисы такое множество чужих людей? ...А названный братец — ой, пригож. Только молчалив, застенчив. Вон Дениска, тот уж и посвататься успел. Идет Насте двадцать первое лето, сердечко любви просит, ласки. Сколько она на цепи, как собачонка, сидела, натосковалась по живому слову, по человечьему теплу. Сейчас бы ходить ей с суженым по лугам, цветы собирать, венки плесть. А у нее впереди неве-домость одна, тяготы, страх. Нет, любовные мысли из головы надо выбросить, сердце сжать в кулак, на парней глядеть ровным взглядом. Особенно Дениски надо опасаться. Язык у парня медовый, глаза голубые,-кудри золотистые. И нахален, пес. Не-успел увидеть, и уже сватается.
Так в думах тревожных и уснула Настя в веточном шалаше, специально для нее Дениской излаженном.
Пока бежали от бека подалее, мало о чем думали. Лишь бы не догнали, только бы дальше, в глушь, в сокрытие. А утром-на привале задумались: надо бы старшего избрать* пора и о жратве поговорить. Стали кричать:
— Настасью давай в вожатые!
— Она по этой дороге бегала, все путя знает!
— Девка она боевая!
Настя протестовала:
— Старше меня есть. Вот дядя Ермил...
— Я лучше рядом похожу, — кузнец тоже указал на Настю. — Если совета спросишь, дам.
— Я одна середь вас. Неужто мужиков не укажете? Вот Андрейка есть, Дениска...
— Их мы не знаем! Будем тебя слушаться.
На том и порешили. Настя согласилась, сказала:
— Тогда слушайте. Многие ночью лыка надрали, лапти плетут. А их можно ладить по вечерам. Днем на охоту пойдем — кормов у нас совсем нет. Кто стрелы умеет делать, делайте, кто петли вязать мастер, вяжите. Западни ройте. Собирайте ягоду, грибы, орехи. Все в один котел.
— В лесу с голоду не подохнем. Ты вот что нам скажи: примут ли нас черемисы?
— К башкирам и татарам наши отцы и раньше бегали. Их там ловили и Бекбулату возвертали. Может, и нас?
— Ранее бегивали по одному, — объясняла Настя. — Ныне нас полсотни человек. Земли у черемис необъятные, испросим позволенья, осядем на месте, заложим деревеньку. Нам бы только батю найти.
— Чо там думать?! Хуже не будет.
— Обратно ходу нет! Лучше в петлю головой, чем к Бекбулату.
— На промысел пошли!
— Вдруг погоня заявится?!
— Более суток прошло. Будь она послана — догнала
бы давно.
— Сторожей все же выставить!
Покричали, погалдели и разошлись в лес во все стороны.
* * *
Зверья в лесу было много. Андрейка подстрелил четырех откормленных зайцев, Дениска завалил небольшого кабана. Они совсем было собрались идти назад, как вдруг в стороне услышали стон. Дениска первым выскочил на
•
просеку и увидел ветхую телегу. Около колеса лежал, подвернув голову к плечу, мужик. Голая спина его была окровавлена, вокруг раны, около шеи, вился рой крупных зеленых мух. На телеге была молодая женщина, она лежала, откинув левую руку в сторону. Сарафан расхлестнут посередине. На руке, приткнувшись к титьке, вздрагивает дите, облепленное комарами. Баба, видать, в беспамятстве; она стонет и дышит тяжело, вздымая грудь.