Царёв город
Шрифт:
слуги и поведут в монастырь, как уводили в глухие кельи первых двух жен царевича Ивана. А брат, уходя, посоветовал:
— Смелой будь. Государь покорных не любит. Он тебя в царицы прочит. Он знает: нам с тобой державой править, а не мужу твоему.
Ирина над словами брата думала недолго. Она сама понимала, что царицей быть придется. А надолго ли — от самой зависит. Если быть робкой, мягкосердной — затуркают бояре, да и сам царь любит смелых. Надоело ей улыбаться всем и каждому, пора и зубки. показать. Ума ей не занимать, решительность в ней с детства воспитана, в семье Годуновых росла. Здесь размазней не любили, растяп презирали.
Решила просто: буду с царем на равной ноге, пусть по-чувствует во мне будущую царицу. И по характеру, и по уму.
Уж и постаралась сношка, уж похлопотала. На столе чего только нет! И мясо, и рыба, и соления всякие. Брусника моченая, капуста пластовая, грибы. Брага, ренское вино, бесхмельное пиво. Сама Ирина оделась в лучшие свои наряды, уложила косы на голове венцом, в уши вдела колты янтарные, на грудь нити из жемчуга. А царевич уж на колокольне. Шутка сказать, царя благовестом тешить. И разливаются над кремлем звуки малых колокольцев, и рассыпаются перезвоны средних колоколов, падают, будто пудовые гири — тум-м, бум-м, — удары главного звона Ивана Великого. Ирина давно знает царя, она жила и воспитывалась во дворце, и случилось так, что с детства дружила с царевичем Федором. Видела она Ивана, правда, издалека, но часто. И постарел, и одряхлел он у нее на глазах. Но сегодня, когда царь вошел к ней в палату, Ирина удивилась. Иван Васильевич помолодел, изменился. Голубая бархатная мурмолка лихо сдвинута набок, глаза блестят, спина распрямилась, на плечах ладно висит малиновый парчовый кафтан, подпоясанный широким зеленым шелковым поясом. Как будто не было жестоких хворей, будто не сгибался царь над гробом царевича, не бил поклоны в Крестовой палате.
— Вот, Иринушка, принимай гостей. Это — отец Ефим, это — матушка Пелагея. Они со мною рядом Казань воевали. Ефим одевал кольчугу, брал меч, а матушка врачевала раненых. Об остальных их достоинствах после скажу.
Ешку и Палагу переодели. На космы натянута черная камилавка новая, ряса из сиреневого шелка, тяжелого, бухарского. Ежели такую рясу на базаре продать, то неделю в кабаке сидеть можно. На Палаге внакидку цветная шаль, сарафан и сафьяновые сапожки.
Ирина отвесила вошедшим глубокий поклон:
— Желанным гостям всякая хозяйка рада, а я так и совсем окрылена радостью безмерной. Садитесь к столу. Чем богата, тем и рада.
— Расскажи~ка, отец Ефим, о скитаниях своих, — сказал царь, когда выпили по ковшу браги и закусили.
Ешка сдул бражную пену с усов, сырой ладонью погла* дил бороду, начал говорить.
— С той поры, как князь Акпарс умер, начались мои походы.
— Разве Акпарс умер?!
— Давно.
— Кого за себя оставил?
— В том-то и дело, государь, — никого. Детей у князя не было, а других людей княжеского рода у черемис не оказалось. Ты про него забыл..,
— А бояре куда глядели?
— Бояре крепости по Волге строить начали, воевод туда сажать, а тем черемисская власть ни к чему. Они сразу инородцев грабить начали, и волнения ныне оттого к происходят...
— Что ж, по-твоему, крепости строить не надо было?
— Сперва надо было строить монастыри. Ибо оная божья обитель, прости, Иван Василии, что поучаю тебя, являет собой и крепость, и господен храм одновременно.
— Погоди, погоди! А монахи, ты мыслишь, будут святым духом жить? Они тех же инородцев...
— Разница великая, государь. Воевода приходит и отбирает силой, а в монастырь верующие несут по своей воле.
— Ты, сколь я помню, на Докшагу с Шигоней хаживал?
— Три года там жил и все места в округе знаю.
— Добро. Говори про скитания. Иринушка, ренского нам налей.
— Стоит ли, государь? — сказал Ешка, выпив вина.— Был я и во Пскове, был в Новгороде Нижнем, в Казани. И в рясе ходил, и в кольчуге...
— Характер у него беспокойный, — заметила Палага.— На одном месте не усидеть ему. Во множестве местов побывали мы, некое житие и забылось совсем. Теперь вот под Москву притопали.
— Зачем? Что думаете делать тут?
— Да тут к одному месту прибиться хотим. Старость одолевает, государь. Телеса покоя просят.
— Ты врешь, баба, — недовольно пробурчал Ешка.— Какая старость?! Когда государь Казань брал, ему было двадцать два, мне тридцать пять. Разность велика ли? Теперь, я вижу, мы снова государю надобны. Ты что думаешь, он нас брагу хлестать сюда позвал? Говори, Иван Васильевич, если надо, мы еще державе послужим.
— Вот за эти слова хвалю! А позвал я тебя, отец Ефим, вот зачем. Думаем мы в глуби кокшайских лесов срубить город. Ты бы сходил в те края да место для города подыскал бы. Сил хватит?
— Туда дойду, а обратно... Я то кой-как, а вот старуха моя, верно, не сдюжит. Если так, государь, размыслим: я в кокшайские места уйду, там заложу святую пустынь, осяду в ней, буду искать доброе место для града. Весточку, я чаю, подать сумею.
— Добро! — царь положил руку Ешке на плечо. — Я знал, что ты, как и прежде, делам государства радетель. Вести шли вот ей, — Иван кивнул головой на Ирину. — Она и рати туда снаряжать будет, и город строить.
— Не по плечу ношу кладешь, государь, — Ирина совсем не ожидала таких слов. — Города строит, рати собирает Разрядный приказ. Мне ли..,
— К делам привыкай, сношенька. Ты к тому сроку, может, царицей будешь.
Палага перекрестилась в испуге, глянула на Ешку. Недоуменно и тоже смущенно подняла брови Ирина. Иван понял бабий испуг — они подумали, что он прочит ее за себя.
— Вот замирение со Степкой Баторием сделаю — отрекусь от престола, на отдых уйду. Корону Федюне передам, пусть правит. А ты ему помощница первая. Посему за град на Кокшаге с тебя буду спрашивать. Посмотрю, какая ты будешь царица.
Ешка поднялся, перекрестился на образа:
— Спасибо, Иван Васильич, за хлеб-соль, нам пора.
— С богом, отец Ефим. Дадут тебе лошаденку с санями, я указал, еды на дорогу— и поезжай. К весне жду вестей. «Наградить бы чем-то .надо, — подумал парь, провожая взглядом две удаляющиеся фигуры. — Как и тридцать лет назад, служат эти люди державе добровольно, сами дел полезных народу ищут, не спрашивая ни денег, ни благодарности. Вот и сейчас пошли в дикую даль без ропота, и верю — снова добрую службу сослужат мне. Вот тогда и награжу».