Царёв город
Шрифт:
— Про сих людей, сношенька, не забывай. Дело сделают— награди. На таких вот подвижников и впредь опирайся.
За окнами сгустилась ночь, колокола тренькали вяло, видать, царевич приустал либо замерз. На колокольне, поди, ветренно, руки, поди, коченеют. Ирина слушает благовест, склонив на плечо голову.
— О чем думаешь, Иринушка? — тихо и ласково спрашивает Иван.
— О словах твоих думаю, о нове городе на Кокшаге. Таких городов мы настроили немало, а есть ли толк от них? И брат мой говаривал, и отец Ефим ныне то же сказал — волнения инородцев от крепостей происходят.
— Сии речи не умны! — царь выпил бокал вина, захмелел, начал говорить громко. — Я все северные страны обрусить хочу, к студеному морю выйти, а черемиса та — на пути моем. Немало крепостей мы поставили, это верно, но все они по Волге, по берегам. А народы дикие во глубине лесов, крепости волжские до них не достают. А мне надобно мечом и копьем подавить их, пусть головы к земле пригнут неподъемно.
— Я инако думаю, государь. Не осердишься на это?
— Говори, яко мыслишь. Ранее Иванушко прямые речи мне говорил, ныне окромя тебя некому.
— Разве не знаешь ты, что народ от мечей злобится. Инородцев надо кротостью, лаской приворожить, дружбу надо с ними вести. Тогда...
— С кем дружбу? С черемисой? Не зря говорят в людях: с одной стороны черемиса, с другой берегися. Знаю я, народ сей коварный зело. Я им и князя дал — по-губили, ясак не брал — все без толку. Прихвостни татарские— и ничего более. Чем еще их к дружбе склонить?
— Верой в бога единого, неделимого. Не с крепостей дружбу творить надобно, государь, а с часовенок. Ты, я чаю, неспроста монаха многомудрого в гости мне привел, а он утверждение свое на той земле начинает со святой пустыни. Вера христова...
— Огонь и меч — защита веры христовой! Не буде меча в руке моей, веру нехристи затопчут в навоз и грязь, и некому будет славить бога! Недруги мои...
— Недругов своих надобно уважать, государь мой. На-добно стремиться превратить их во друзей. Головы рубить легче всего. — Сказав последние слова, Ирина сама испугалась своей смелости. Таких упреков Иван не выносил. Но царь не возразил Ирине, как будто слов этих не слышал. Вылавливая из миски моченую бруснику, бросал крупные ягоды в рот, мелкие давил большим пальцем в ложке, слизывал языком. Потом заговорил мягко, беззлобно:
— Ты, душа моя, по женску канону судишь. И неправа во многом. А я жизнь знаю досконально. Вот гы говоришь: доброта, ласка. Может, с мужем, с милым это и надобно, а с людьми — вред! Да будет тебе известно, никакая доброта не останется безнаказанной. Ты человеку поверил, а он, скот, тебе изменил. Ты ему добро содеял, он непременно, подлец, злом отплатит. Вот приходит к тебе человече, просит взаймы денег. Ты ему дал, и он тут же тебе враг. Либо, свинья, долг тот не отдаст, либо будет клясть тебя на всех перекрестках за то, что ты последнее с него спустил. Вот сказала ты: к черемисам с добром надобно. Я ли им не радел? На три лета ясак и все налоги скостил, волю дал. И что же стало? Зубовный скрежет слышен — почему не на пять? Акпарса княжеским титлом возвеличил, золотом, серебром одаривал — людям меня за это благодарить бы следовало. А на деле? Сонмы завистников луговых появились и своего же владыку извели, а на меня бунтом кинулись, и до сих пор кидаются. Зло, мечи, гнет родят страх, это верно, зато со страхом приходит и уважение.
Вот ты про плаху помянула (услышал все-таки, подумала Ирина). Рубить, мол, головы легко. Легко это или трудно, не в том суть, но всякий государь рядом с троном палача ставит. И окромя пользы ничего не происходит. Ты, чай, сама видывала, сколько зевак к лобному месту в дни казни приходит. Тысячи и тысячи. Ни к одному храму, где о добре молитвы творят, столько никогда не прихаживало. Топоры стучат, кости хрустят, кровь рекой — и все довольны, у всех вроде праздник. Не пробовал я, но, видит бог, попробую. Сзову народ на казнь поглядеть, а потом приговоренных помилую. Помяни мое слово, с лобного места стащат за ноги и разорвут, пожалуй. Как же — такого зрелища лишил!
— Одну дерзость ты простил мне, прости и другую. В иное время ты попика этого рваного и на порог не пустил бы. А ныне вровень с собой посадил. Почему?
— Ну, почему?
— Потому как верных людей вокруг тебя осталось мало. И не только тебе, но и мне Борис жалобился, что на разведывание черемисских земель послать некого.
— Тут ты права, Иринушка. Друз&ями верными обнищал я. Но и другое пойми, черемиса друзьями моими не будут никогда!
— Твоими, может, и не будут, но простому русскому люду они не враги. Ныне все более мы о дружбе князей, королей да царей думаем, а надо бы в первую голову о единении народов государства заботиться. Вот ты многие народы покорил: и мордва, и чуваша, и черемиса, татара, вотяки ж, и сразу крепости начал строить.
— Да что вам крепости эти дались! Без них покорности инородцев не дождаться!
— Ас крепостями дождался?!
— Нет, но потому, что крепости не там поставлены, и мало их!
— Я супротив крепостей не стою. Я хочу сказать, что в города стрельцов и воевод сажать надобно меньше, а простого люду на земли те поселять больше. Земли там вольные, к пользованию трудные, и придется тем поселенцам вместе с инородцами лишения переносить, горе и беду мыкать. А это скрепляет людей, сдружает и усиливает.
— Вот-вот! Сдружившись да усилившись, они вместе воровать против меня начнут. Тогда поистине от крепостей пользы не будет.
— Ты не хочешь понять меня, государь. Я еще ранее сказала — инородцам надобно веру в господа бога нашего единого и неделимого внушить. И того...
— Добро, добро. Я не спорить к тебе пришел. Это я так, по привычке. Бери под свою руку это дело, строй грады на Кокшаге, на озере Санчурин, на Яран-реке. Церковь святую потрясем, найдем денег и на монастыри, и на храмы. Ищи, посылай наших людей на поселенье, сколь сможешь. Пробуй, испытывай, может, ты и права в мыслях своих, ибо радуешь ты меня смелостью, рвением к государственной полезности, широтой помыслов твоих. Может, и впрямь кротостью многого добиться можно.
— Спасибо, государь мой, за похвалу. Ранее я думала, что душа твоя ко мне не лежит.
— Было так, было. И теперь у меня упреки есть к тебе, и немалые.
— Слушаю тебя, Иван Васильевич.
— Надумал я державу передать Феде, потому как более некому. Но душа болит у меня. Недолговечен он будет на царстве. Здоровьем хил, духом слаб. Либо умрет, потому как государю железное здоровье требуется, либо сомнут его бояре.
— Но ты сам сказал — Борис будет рядом...
— Неродовит он. Вот если бы ты сына родила. Младенцем несмышленым и то он трон укрепил бы.