Царёв город
Шрифт:
Боярин Богдан Вельский, один, без свиты, тайно пробирается по улицам в хоромы Бориса Годунова. Сторож дворовых ворот на стук открыл смотровое окошко, узнал боярина, впустил.
— Борис Федорович спит?
— Встамши. Видел — по двору ходил.
— Кто спросит — я у вас не был.
— Да уж понимаю.
— Лекарь аглицкой не приходил?
— С полночи тут. Супругу-боярыню лечит.
— На вот тебе, — Богдан сунул в протянутую руку сторожа гривенник.
— Благодарствую, боярин. Не сумлевайся.
В опочивальне боярыни натоплено жарко. Больная после трудной и мучительной ночи уснула. Около нее переговариваются шепотком боярин Борис Федорович Годунов и английский лекарь Иоган Эйлоф. В Москву Эйлоф приехал давно с единственной надеждой—разбогатеть. Отменно говорит по-русски, в желании своем преуспел — в Москве у него домишко, как у боярина, и золотишка, однако, тоже немало. Лечит Эйлоф не только царя и его семейство, но и знатных бояр, князей и дьяков. В дверях показался слуга и мотнул головой. Лекарь и боярин поднялись и на носках осторожно вышли из опочивальни. В горнице их ждал Богдан Вельский. Здесь чуть прохладнее, полумрак. Ставни на окнах закрыты наглухо, посреди горницы на столе мерцает единственная тонкая восковая свечка- Борис отослал слуг, закрыл дверь, набросил крючок.
— Хорошо ли дошел, Богдаша? — спросил Годунов, присаживаясь к столу. — Пошто задержался?
— Снегопад был, боярин. Улицы занесло. Тропки заново протаптывать пришлось. Взопрел, яко мерин.
— Доглядчики не прицеплялись?
— Я без слуг, незаметно. Будто простой ^ямщик. Даже армяк надел. А ты во дворец скоро ли?
— Да вот, — Борис кивнул на дверь, — пока боярыня не оздоровеет. Неделю около нее сижу. Как там, во дворце? Государь-батюшко здоров?
— Какой там сдороф, — вместо Богдана ответил лекарь. — Сперфа ноги отекал, теперь прюхо, крудь... Рас-дулся, как пусырь.
— Назавтра баню заказал, — добавил Вельский.,.
— Паню, паню! Ему покой натопен, легкая жизнь. А
он фино пьет, как воду, про пап думает. Фечером пражни-чает, утром кричит: «Кте Ифашка Эйлоф! Кте этот сукин сын!» После пани снова орать пудет. ^
— Нет, ты уж, Иванушко, подлечи государя, как надобно.
— Кому натопно?
— Да хоша бы мне, — Вельский глянул на Эйлофа, прищурил правый глаз.—За государево здоровье я ответствую. Лекарей, знахарей я ищу. Месяц тому приволок я из печорских лесов ведунью, велела она исподнюю рубаху государя принести. Долго она нюхала ее, шептала, а по-том и говорит: «В начале весны хозяин сей сорочки отдаст богу душу». Я, понятно, нести такую весть побоялся, но Иван Василич об этом все-таки узнал и сильно огневан был. Сказал: «Если в начале весны я заболею — всем лекарям и знахарям головы снесу, а тебе, Богдашка, первому. Дак как же мне о здоровье государя не печалиться. Ты уж его подлечи. По-особому как-нибудь. И тогда получишь от меня двести рублей золотых.
— И от меня получишь, — сказал Годунов и отвер* нулся.
— За то, что я лечу косударя, мне итет жалофанье...
— Сказано тебе — ты по-особому полечи.
— Не просто, чтоб государь жив был, но чтобы на принцессе Хастинской поженился. Всем боярам, особливо мне, это желательно. Я тебе пятьсот золотых дам.
Эйлоф долго молчал, поглядывая то на Богдана, го на Бориса. Он хорошо понимал, чего хотят бояре, но их двое. А вдруг они, поссорившись, у гроба царя выдадут его. Тогда — плохо. Но Вельский прав, Иоган и сам слышал, как царь не единожды грозился обезглавить всех лекарей. Это чертова ведунья знает, чго любому тяжко больному человеку опасно начало весны. И если царю в марте будет хуже, он запросто может послать его на казнь. А если помочь боярам... И будешь жив, и деньги! Семьсот золотых! В Лондоне за эти деньги можно купить лучшую лекарню...
— Тобро. Я полечу государя по-особому. Когда, ково-ришь, будет паня?
— Завтра с утра.
— Котофьте солотые.
— Ну, вот и договорились. А теперь, пока совсем не рассвело, — по домам.
Возвратившись в покои, Эйлоф нашел царя в тяжелом состоянии. Иван Васильевич дышал отрывисто, стонал и бранился. Иоган раздел государя, помял ему грудь, потом, надрезав на руке вену, пустил кровь. После снадобья, выпитого царем с большой охотой, ему стало легче. И он сказал;
— Ты, Ивашка, вели послать за боярином Никитой .Юрьевым, пусть придет Иван Мстиславский, воевода Шуй*
ский. И Богдашку Вельского пусть позовут. Потом пусть духовник мой придет.
Лекарь ушел, царь встал с постели, перешел из опочивальни в Крестовую палату. Телу царя полегчало, но душа стала болеть еще сильнее. Он не знал, куда себя деть. Ходил по палате из угла в угол, садился за стол, принимался читать свитки, потом бросал их, подходил к окну. Такое с ним в последне время бывало часто. Звать второй раз лекаря не хотелось.
Через час званые бояре пришли в палату. Они поздоровались с царем, чинно расселись на лавки, на свои привычные места. Царь угрюмо их разглядывал исподлобья.
— Позвал я вас, бояры, вот зачем. Отныне я постригаюсь в монахи и ухожу из мира. Власть свою отдаю сыну моему единоутробному Федору. — Сказав это, царь повел глазами по палате. Бояре сидели молча. Иван Мстиславский даже гладить бороду не перестал, князь Шуйский незаметно усмехнулся в усы, Богдан поднял было брови, опустил, прикрыл веки. Только дядя царевича Никита Юрьев, вытянув шею, ждал, что скажет царь дальше. «Не верят, сволочи, ухмыляются, — подумал про себя царь.— И правильно делают. Третий раз от престола отрекаюсь—привыкли. И на сей раз душой кривлю, но надобно. Видит бог, надобно. Если умру, все будет по закону. А озодоро-вею — там будет видно».
— Вам, позванным сюда, самым верным моим боярам, вверяю я попечение моего сына. Только вам одним, и никому более.
— Бориса Федоровича надо бы, — сказал Богдан Вельский.— Ему первому около трона стоять придется. Деверь все-таки.
— Он и без опекунства постоит, коли деверь, — сердито сказал царь, а про себя подумал: «Может, разведу я Федю с Ириной, вот и не будет деверя. — Мне наследник нужен, внук». Потом начались разговоры: как опекать молодого царя, что надобно сделать в государстве. Проговорили до вечера. Вечером пришел духовник.
Ночью царя мучила одышка, он просил Эйлофа убрать отеки.
— Сии отеки, косударь, суть фодянка, ее как крофь не отфоришь.
— Иные средства есть?
— Есть, косударь. Утром, пойдя в паню, мойся толго, парься сильно — фыконяй ис телес фоду. Польше потей. Потение — есть тфое спасенье. А Пельскому Поктану я там снатобье, после пани прими. Путет польза.
Царь мылся и парился в бане четыре часа. Мойщики хлестали его вениками до изнеможения, потом завертывали в льняное полотно, выносили в предбанник отдыхать. Потом снова парили.