Царёв город
Шрифт:
— Веди.
Вошел Заборовский, упал на колени перед царем.
— Говори, кто государыню сватал? — царь дышал отрывисто, говорил зло.
— Двое было, государь, от Бориса Федоровича. Имен мне не сказали, но я толмачил их разговор в Вене. Видит бог, не вру, тому король свидетель.
— Как было дело?
— Сказывали послы слова Годунова: «Государь-де на ладан дышит, а царица-де— молодая, великолепная. И ежели принц стать мужем ее захочет — будет он на московском троне».
— Король согласился?!
— Он сказал: «Государь-де пока жив, но если умрет— шлите сватов».
— Ирина о сем знает? — царь встал, оперся- на посох, подошел к Шуйскому.
— Не ведаю. Однако, без ее согласия как же было можно...
— Ну, князь Андрей, и ты, толмач, если солгали — обоих на плаху.
— Верь, государь. Об этом не токмо нам, королю польскому Сизигмунду ведомо. Вся Европа об этом знает. Да и Москва. Только ты один в неведении.
После того, как князь и толмач вышли, царь оперся обеими руками на посох, склонил голову на кулаки, долго стоял в молчании. Потом крикнул:
— Бориско! Где ты?
Годунов вошел в палату без страха, он и впрямь не знал, что его доверенные брали с собой толмача, и встреча с ним в переходе не взволновала его. За Годуновым вошла Ирина, и вслед за ней появился Спиридон. Он поравнялся с царицей, что-то зашептал ей на ухо. И тут царь вдруг поверил, что жена его давно путается с этим дьяком, и ревность, может быть впервые в жизни, больно хлестнула по сердцу.
— Спирька, вор! — взвизгнул царь. — Пошел вон!
Щелкалов резко повернулся на каблуках, выскочил за
дверь. Ирина глянула в глаза мужа, ужаснулась. Они были округлены, и в них плескалась злость, какую не раз она видела у царя Ивана. Федор поднял посох над головой и, потрясая им, заплакал:
— Блудня! Блудня! И ты иди вон. Я-то тебе верил, любил больше, чем себя, а ты...
— Опомнись, государь! — Годунов подошел к Федору, хотел его подвести к креслу, но царь крикнул:
— Изыди, сводник! Не тронь меня, поганый!
— Да неужто ты меня к Спиридону приложить мог, Феденька? — Ирина тоже заплакала. — Уж сколько раз клевета сия меж нами, не задев, проходила. Разве я...
— Невестушка прынцева. При живом-то муже, а? Вы бы сперва схоронили меня, а потом бы уж и сватов слали.
— Кому ты поверил, государь! — Годунов силой усадил Федора. — Какие сваты, какие сводни?
— Жену мою за прынца Ганса составал ты, Вельзевул черный!
— Андрюшка — лжец, еще и не то мог сказать.
— А толмач это сватовство толмачил. Вот на этом самом месте клялся в том он...
— Погоди, государь! — Борис выскочил за дверь, велел догнать Шуйского и толмача и вернуть немедля. Возвратившись, задыхаясь, он проговорил: — Вот... сейчас... мы их... спросим, вот спросим.
Вскорости два стрельца ввели под руки Заборовского.
— А князь?
— Ушел, не дался князь. Мы и не посмели...
— Ладно, идите. А ты, Янко, скажи, когда я тебя сва* тать посылал и кого?
— Ты не посылал, да я и не сватал.
— Что же ты, аспид, только что тут врал?!—царь вскочил с кресла, подбежал к перепуганному Заборовскому.— Или я ослышался?!
— Сватали другие... Я только толмачил?
— Кто другие? — Годунов задал вопрос нерешительно, с хрипотцой.
— Имен они мне не сказали.
— Ну и ну! — голос Бориса окреп. — Как же ты, толмач государева приказа, с какими-то проходимцами поехал в Вену?
— Да не поехал я, Борис Федорович. Я уж в Вене был, уж домой собирался уезжать, вдруг посылают из дворца: «Королева-де послов не понимает, надо перетолмачить». Я пришел, они с королем уже говорили по-немецки сносно. Клянусь честью, послов я этих в Москве видывал, но поименно не знал. А они, ссылаясь на тебя, Борис Федорович, матушку-государыню за принца Ганса сватали.
— Видишь, государь, до чего недруги мои дошли. За моей спиной каких-то пройдох послали, чтобы единым махом убрать меня, жену твою, да и тебя. Но, видит бог, я весь Посольский приказ подниму, сам в Вену съезжу, но узнаю, кто и кем туда был послан. А ты, государь, успокойся.
Ирина подошла к царю, обняла его, а он, как капризный ребенок, воскликнул:
— А что он тебе на ухо шепчет, словно девке какой!
Убери его, Борис!
— Федя, родной мой! Ты же сам просил его медведя для забавы поймать. Вот он мне и шепнул, что зверина готова.
— Отчего тайно, на ушко?
— Чтобы Борис не слышал. Знаешь, он такие забавы зело не любит.
А Годунов сурово добавил:
— Спирьку уберу сегодня же. Обнаглел совсем. Да и дядю его пора долой.
Конечно же, никто в это утро, как и в последующие дни, об указе для Ноготкова не вспомнил.
I
Пока шло лето, пока было тепло, ногайцы жили спокойно, привычно, Черт-те чем питались, коней своих кормили травой, ветками, даже мхом, спали, где застанет ночь, и мурза Аталык об этом мало заботился. Но когда начались дожди, холода, когда кони всю траву вокруг Ярандаевых земель выглодали, начался ропот. Пришел сотник Аббас к Аталыку:
— Ты знаешь, премудрый мурза, наши люди всю жизнь войной живут, а мы больше года на подножном корму топчемся. Воины твои сюда за добычей пришли, а им скоро покрышки от седел жевать придется. Уйдут они от нас. У Демерджи тоже ватажники бунтуют. Мы не посылаем их никуда, грабить не отпускаем, они уж желуди начали жрать. Уж разбегаются понемногу, и атаману их не удержать.
— Я бы давно войну начал, но я знака от хана жду. Мы в один раз начать должны. Он из Крыма, я из лесов. Да и черемисы еще не собраны.
— Тамга властителей Гиреев, да сохранит ее аллах вечно, переходит от одного хана к другому иногда трижды в год. Мы сидим, знака ждем, а хана того, может быть, уже нету. На троне другой сидит...
— Один я этот край не удержу, Аббас! Русских я смогу выгнать, но если царь пошлет сорок тысяч, меня тут раздавят/
— Верно, могучий. Но зачем бо'лыиую войну, начинать? Вот стало тебе известно — русские заложили крепость. Им ведь надо помешать стены возводить. Давай малый байрам им устроим, крепость за одну ночь захватим, удерживать ее не будем. Все там спалим, разломаем, обозы пограбим, может, пушки отнимем и на рассвете — айда!