Царёв город
Шрифт:
— Он, я чаю, худороден больно, —‘заметил Ноготков.
— Не скажи. Отец его дьяком приказа был при покойном государе и во Свияжеском городе умре. И если в Казань парня брать, то ему там подьячим будет гораздо способнее.
— Как отца звали?
— Не помнит он. Дитем малым остался,
—. Звяга, припиши его к приказной избе. Жалованье положь, одёжу выдай.
— Как его по прозвшцу~то писать? — спросил Воейков.
— Я думаю, он этого не помнит. Пиши — Царегород-цев. Бумагу дай, что отпущен в Казань по делу с князем Г агиным-Великим.
— Добре, князь, сделаю. Нам толковые парни нужны.
На следующее утро подьячий Царегородцев Андрюшка
и Айвика выступили с князем Гагиным в Казань.
IV
Данила Сабуров из Москвы — прямым ходом на Кок-шагу. Чем ближе он подъезжал к новому городу, тем шибче разгорался его аппетит. Теперь уж не об одном кузнеце он думал, а о всей ватаге. Ведь умеючи можно не только схватить Илью и получить за его поимку награду, но и повязать всех беглых ватажников, увезти их в свое именье и сделать своими крепостными. Душ триста, если не более, — шутка сказать. Богатство!
Ноготков принял его радушно. Город, почитай, достроен, возведены последние ворота — главные, на всем валу положены поперек дубовые зубцы — заостренные карнизы, сверху зубцов поставлены земляные бои, выложены дерном с проемами для пушек. У главных ворот сделаны заха-бы — дополнительные валы, окружающие ворота, а в самих воротах поставлены черсы — железные опускаемые решетки. В крепости успели сделать погреб для зелейной и свинцовой казны и житницы для хлебных запасов. Возведена приказная изба, где горница с комнатою, к комнате прирублена казенка, перед ними сени, в сенях — чулан на жилых подклетях. Все это покрыто тесом. Простые дома тоже красиво крылись драницею, лубьем, а иногда камышовым тростником. Все это сделали бывшие ватажники. Они, обретя постоянное место и работу, трудились, не требуя роздыху, а их атаман не вылезал из кузни, выковывал черсы, которыми так гордился воевода.
Данила развернул список с царева указа, подал воеводе:
— Приказано кузнеца сего мне выдать, и я повезу его в Москву.
— Но, сколь мне помнится, государыня даровала ему и ватаге прощение. Я сам слышал.
— А указ на это у тебя есть?
— Пока нет, но...
— И не будет! Иринка ныне в опале,
— Как в опале?!
— Дело просто. Годунов просватал ее за рымского прынца, а государь об этом дознался. И положил свой гнев на нее и на Годунова. Я сам своими ушами...
— Нет, Данила свет Гаврилыч, кузнеца я тебе не отдам, пока не получу указа. И его ватажников не отдам.
— А это тебе не указ?! — Сабуров ткнул пальцем в свиток.
— Так он же покойным государем подписан десять лет тому. А мне указ Федора Ивановича потребен. Пусть государыня в опале...
— Смотри, Иван Андреич, не просчитайся. Бунтовщиков покрываешь.
— Каких бунтовщиков?! Они мне полгорода построили!
— Тебе ли? Город сей — царев, а тебе-то от них какая корысть?
— А тебе? О награде за поимку печешься?
— Плевал я на награду. А о своих мужиках пекусь. И о твоих. Из моих имений за последние полгода более сотни мужиков утекло, вот по таким же ватагам в лесах околачиваются. Если мы им потакать будем — все убегут. И у меня, и у тебя. Твои-то, поди, тоже...
— Бегут, будь они прокляты, — Ноготков вздохнул.
— Я бы на твоем месте не артачился. Ты уж в темнице сидел одинова?
— Ну, сидел!
— Еще раз сядешь. У Федора Иваныча батюшкин характер проклевывается. Во второй раз он тебя в застенок сажать не будет, а сразу на плаху.
— Ладно, княже. Дай подумать.
В последнее время Ноготков все чаще стал советоваться с отцом Иоахимом. Старый священник был мудр, много знал, в делах праведных тверже его не было в городе. Правда, любил бражничать, но не во вред делу. Настоятеля церкви, а церквушку деревянную уже построили, и Ешка служил там богу, любили не только стрельцы, но и все черемисы и слушались его неукоснительно. Вечером воевода позвал попа к себе посоветоваться, он знал про кузнеца и ватагу все досконально.
Ешка выслушал воеводу, почесал ногтем в бороде, сказал:
— Если государыня Ирина Федоровна и в самом деле в опале, то рисковать тебе, княже, пожалуй, не стоит. У кузнеца, да и у наших мужиков, она единственная была защитница. Все иные прочие для них злочинцы.
— Что же, по-твоему, отдать их Сабурову?
— Давай, княже, отдадим их богу.
— Как так?
— На милость его положимся. Завтра дай Сабурову согласие, пусть берет их, если сможет.
И в ту же ночь Ешка пришел к Илье. Разбудил кузнеца, сказал:
— Вставай, раб божий, собирай ватагу.
— Пошто?
— Снова в лес веди. В санчурские места. Князь Сабуров по ваши души приехал. И защитить вас воевода не сможет.
— А как же государыня? Ты сам говорил.
— Она, по слухам, в опале ныне.
— Ой, боюсь, отче. *Не пойдут люди снова в нети, надоело же. Они только людьми себя почуяли.
— Скажи — на время. А я днями в Москву подамся, разузнаю все. Мне все одно к митрополиту надобно перед светлы очи встать. Обещал он денег на монастырь отвалить — пусть раскошеливается. И еще скажу ему: только, молвлю, рабы божьи на праведный путь встали, только пользу Руси стали приносить, а их снова в бега кинули. Владыка, я полагаю, поможет. И тогда почнем мы строить монастырь во имя Дев мироносиц. Вот тогда вы и богу, и людям пригодитесь.
— А воевода ловить нас не пошлет? По снегу мы далеко не уйдем. Коньми нас сразу же догонят.
— Не пошлет. С ним у меня договор есть. Коли из Москвы возвернусь — дай знать, где ты. Хлебом, да и прочим иным буду помогать. А Данилке Сабурову кукиш с маслом покажем. Убирайтесь с богом.
— А как же с Настей?
— Положись на меня. Я Андрейку в это дело впрягу, Дениску. Выручить, может, сразу и не выручим, но где она — постараемся узнать.
Наутро воевода дал Сабурову стрельцов и позволил кузнеца и ватажников имать и вести в Нижний Новгород, в тюрьму.