Царевич Димитрий
Шрифт:
– То не токмо в Белграде твоём, а и у нас в Осколе тож – семьсот и пятьдесят десятин оброков царских подымали! И в Ельце столь же, коли не боле. Ревёт народ!
– И многие на степь двинулись.
– С кистенями по дорогам?
– Как брюхо укажет! Знамо дело – голодный рад и кистеню доброму.
– Ты, дядя, видно, не в убытке от лошадок-то! Поставил бы нам посудину за здравие твоё! Хлеборобы мы тутошние, вольные.
– Ради добрых друзей чего не сотворишь! Эй, человече! Ещё вина сюда! Пейте, други! На всё для вас готов! Можа, коников ваших продадите?
– Буди здрав, купчина. Добре водка! Побачим и о кониках – дай время.
– Василий Палыч! Да ты здеся! Чаял видеть тебя в Белом граде, а ты в Черни-граде! – воскликнул подошедший молодой парень в суконной поддёвке и бросился обнимать прасола. – А мы с Москвы!
– Рад куму! Садися, пей, вина ещё спросим! Како жив еси?
– Дивлюся, благодетель мой, что жив-то! Себе не верю! Насмотрелся по дороге такой красы, что и в сказке старухиной не слыхал.
– Разбой? Тати?
– Почитай, целые деревни и посады в шиши пошли – нигде проезду нет: дерут, что могут, с живого и с мёртвого. И сам я под Калугою, страха ради, в ватагу к ним вошёл – тем и спасся, и даж коня получил.
– А сюда ты почто?
– Думал на ярмарку поспеть, да опоздал, – послезавтра домой еду.
– Едем, Иван Саввич, завтра вместе – у меня всё сложено, хоть сейчас в путь.
– Не можно, друже! Заделье некое есть тут, на день един. Обожди – душевно рад тебе буду!
– Каки теперь делы? Торжище кончилось, и наши все уехали.
– Помнишь ли, – заговорил тот тише, – про некую вдову писарскую я тебе по весне сказывал? Так вот, с ней видеться желаю.
– Как бишь её? Марфушка, что ли? Крепко же ты к ней прицепился! А дома-то небось жена ждёт?
– Вдовицу утешить – что странника накормить – сорок грехов за то прощается!
– Ха-ха! Утешь, парень! Подарки, поди, из Москвы привёз?
– Ино не бывает, дорогой мой. Всё по чести, и купил там задёшево – почитай, даром взял: за полмешка муки овсяной – человек из беды выручил.
– Кажи, что привёз?
– Бусу добрую. – Он достал из-за пазухи грязную тряпку, развернув которую показал голубой шёлковый платок с узорами, а в нём нитку жемчуга с маленькой золотою застёжкою. – На шею ей надену – давно собирался и обещал. Теперь довольна будет!
– Марфа Ивановна-то? Ещё бы! Чаю, в жизни того не видела.
– Тимофеевна, друже, но кричать о том не след.
– Про какую Марфу Тимофеевну речь ведёшь ты, брате? – спросил стрелец, неласково взглянув на приезжего.
– Про покойную тёщу мою, что чужи речи подслушивать любила, да один раз с досады натужилась и под себя сходила!
Сидевшие захохотали.
– Я тебе толком баю: не про Синюхину ли вдову ты речь держал?
– А тебе какое дело, друже? Что знаем, то баем, – никого не хаем!
– Так слухай же ты, зубоскал подлый! – крикнул стрелец. – Николи Марфа с тобой не пребывала и подарков твоих брать не будет! А ты всё врешь, яко тать московский!
– Собака лает – ветер носит! Я, брате, и не такое слыхивал в корчмах да в притонах чёрных. Не дивлюся
– Молчи, пёс! – заорал уже во всё горло пьяный стрелец, ударив кулаком по столу. – Мы тебе укажем дорогу ко вдове! Ты забудешь…
– Аль задел за ретивое? Так бы и сказывал, что сам по ней тоскуешь, да не милуешь!
– Ты – вор! Разбоем промышлял с ватагою! И бусу сию на Москве выкрал! Яз доказчиком на тебя пойду и воеводе доведу о разбое твоём!
– Ты сам вор, и воеводу здесь бесчестил – все слышали!
– Яз бесчестил? Яз? Так на ж тебе!.. – И он ударил молодца в щёку. Тот моментально ответил тем же, и свалка разгорелась бы немалая, если бы окружающие не поспешили их разнять. Стрелец с товарищами вышел из-за стола.
– Ан славно, друже! – кричали ему. – Убирайся, проваливай! Нам место освободи!
– Не долго попируете! Ты вспомянешь меня, бесов сын! – произнёс он злобно, скверно выругался и, продолжая угрозы, отступил к выходу.
Драка привлекла внимание посторонних. Приехавшего из Москвы предупреждали со всех сторон об опасности ссоры со стрельцами, советовали немедля покинуть кабак, ибо теперь он может ждать от них мести.
– Не из пужливых мы, да и время ныне не то, чтобы пред ними на брюхе валяться. Здесь не Москва!
– А рассказал бы ты, молодец, про Москву!
– Да! Да! Про Москву! – крикнули из угла.
– Рассказать можно. Отчего не сказать? – начал он, вставши, обращаясь к народу и приосанившись. – Езжали мы во град Москву и видели там, братцы, не таково много, чтобы было чем хвастаться. Людишки мы малые, разума жалкого, достатку не валкого: чего и увидишь – в толк не возьмёшь. Простите угодников ради!
– Не ломайся, сказывай!
– По торговлишке мелкой мы на Москву езжали, да нету там торгу ныне – опричь ветоши ничем не торгуют. Ничего и мы не купили. Народу в столице после глада прошлогоднего мало осталось – многи домы вовсе стоят заколочены, травой зарастают. И жители обедняли супротив прежнего: кони у бояр токмо обретаются, у прочих же ничего нет. Холопей барских, почитай, половина сбежала, либо сами господа ихние прогнали со двора – с кормов долой. Сие лето урожай был хоть и невелик, но боле не мрут с голоду, одначе от тех лет воспрянуть не могут и поныне плачут от разоренья. Угрюмы люди стали, озлобленны да и боязливы.
– Чего ж они боятся? Глад-то прошёл ведь!
– Бояться, браток, там есть чего: сыщики так и рыщут, да и своих доводчиков у каждого довольно – за всяко слово лишнее тянут в пытошну башню. Бают, при царе Иване того не бывало. Ищут во вся дни хлопца некоего, что царевичем Дмитреем будто бы прозывается.
– Дмитреем? Мы тож слыхали! Бают, он жив где-то! Сказывай!
Кружало насторожилось, к рассказчику потянулись отовсюду, шум стал стихать.
– Так вот, там слух такой в народе ходит, что царевич Дмитрей жив и будто бы скоро на Москву пожалует, земли боярские народу выдаст, кабалы простит, беглых наградит. Мало ли что народ спьяна лопочет, но велено за те речи хватать и в застенок отдавать. И видели мы, как…