Цари и скитальцы
Шрифт:
Немного надо человеку, чтобы поверить в мудрую милость власти. Ибо поверить в неё — значит, найти себя в гражданском мире, который тебе не расшатать. Близились дни прощёные, людям хотелось помириться, с кем только можно. Они сочувствовали государю, в ужасе ускакавшему на Неглинную, а позже казнившему опричников Басманова и Вяземского, — сочувствовали и почти любили его. Монаху же подавали вдвойне, поили горячим вином его и стражника, в великом облегчении пили сами. За будущее. Пусть не слишком светлое, но хоть не злое.
На посаде жили не мечтатели, а реалисты.
— А
Невольно насторожились уши покупателей и торгашей. В двери под резкую свирельку зачастила скоморошья прибаутка:
— Вот табакерка из копыт коров, которых фараон во сне видал! Вот камешек Давида, угробившего Голиафа! Струны арфы Давидовой! Ступень от лестницы в небо...
У Исайи появились достойные соперники. Народ, пресыщенный трагедией, потёк на улицу смеяться.
Освободилось место у длинного дубового стола. Дуплев велел Крице заказать блинов с икрой и провесной сёмгой. Митька охотно побежал распоряжаться. Исайя утомлённо опустил голову на стол. Затасканная шапочка-скуфья плохо прикрывала бледную лысину. Страж его подрёмывал вполглаза. Он не боялся, что Исайя убежит: как государственный преступник, монах нищенствовал в цепях.
Неупокой негромко окликнул его:
— Отец! Блинами угощу.
Исайя живо пододвинулся, придерживая цепи. На его щиколотках под оковами был проложен ногайский войлок, сырой и ветхий от хождения по улицам. Руки оставались на свободе.
— Что, тяжко тебе жить али стерпелся? — спросил Неупокой.
— Ты облегчение мне, што ли, сделаешь?
Они впервые встретились глазами. О чём-то догадавшись, монах напрягся:
— Откуда, сыне?
— Марк тебе шлёт поклон.
Исайя, истомившись по своим, должен был клюнуть на Сарыхозина.
Сквозь бороду монаха пробилась опасная улыбка:
— Пане мой милостивый! Когда ж ты его видел?
Неупокой сумбурно, чувствуя уже, что ложь не удаётся, забормотал о Вольмаре. Будто он был там по служебной надобности, встретил Тетерина и Сарыхозина, они хотели представить его князю Полубенскому, но тот уехал в Краков...
— Чего глядишь, словно я тебе дёготь от колесницы святого Илии навязываю? Не веришь мне?
— У кого иорося пропало, у того в ушах визжит, — откликнулся Исайя.
Крица принёс блины. Это дало Неупокою минуту трезвого раздумья.
— Ладно, ты ешь, — сказал он. — А то, гляди, посадят на тюремную затируху и на улицу не выведут.
— Ты, што ль, посадишь?
— Могу и я.
— Так бы и пел сначала. — Исайя не удивился, только вздохнул. — С Москвы?
Неупокой, не отвечая, ел свой блин. Кивнул Крице: ты тоже ешь.
Тюремный страж подсел поближе. Неупокой велел:
— Митя, угости служилого.
Крица проворно пересел между Исайей и стрельцом. Монах придвинулся к Неупокою. Руки его были заняты блином, цепи с грохотом поволоклись по половицам.
— В Москве о тебе вспомнили, — сказал Неупокой. — На самой маковке.
— Нехорошо, — опять вздохнул Исайя.
— Строптивых там не любят.
— Где их любят?
Пожевали.
— Вот ты меня стращаешь, что выпускать не станут, — заговорил он, вытирая руки о серую хламиду. — Ты думаешь, больно уж я привык чарки по кабакам сшибать? Ты меня в масленицу встретил. А наступит великопостье? Сочтут посадские, сколь пропито, ужаснутся убыткам, зажмут мошны, в кабаках одна голь останется. И сяду я до пасхи на ту самую затируху.
— Свободы хочешь?
Да ничего я не хочу. От вас.
Беседа приобретала безнадёжный оборот. Неупокой знал таких упрямцев, воспитанных в монастырях. Он сам мог стать таким.
— Не хочешь нам помочь?
— Вам уже никто не поможет. Души ваши отягощены грехами. Вы думаете, грех ваш на государе. То — лжа! Не только сами вы грехом запачканы, но и народ по вашей воле принял часть греха. Может быть, вам поможет божий гнев.
— Божий гнев — кара, а не помощь.
Не было ничего нелепее и жальче этого спора о словах. Дуплев не мог остановиться. Внезапная неудача оглупляет, лишает чувства меры.
— Гнев божий, обрушив на страну новые бедствия, заставит вас опомниться. Злые друг друга перережут, добрые останутся.
— Так не бывает... Вы с Курбским, конечно, добряки?
— Мы тоже грешники, но не по своей вине. Ваш государь сам из всякого несогласного предитора творит. — (Неупокой знал уже это литовское — «предатель»). — Кого он гнал, те мыслили сломить его силой же! То было недомыслие: ваша сила сама себя ломит.
Возбуждённый Исайя налил себе вина без разрешения Неупокоя. У Исайи были худые пальцы прирождённого писца.
— Я знаю, чего ты хочешь, — сказал он тише. — Чтобы я открыл тебе заветное слово, а ты пойдёшь с ним к вашим несчастным беглецам в Литве двойных предиторов искать. Но моё слово дорого, и не о том оно, об чём вы хлопочете. Дело моё святое, и письма мои ходят по свету вольно, а более мне ничего не надо. Мне скоро петуха колоть.
Исайя встал — тяжёлый от вина и сытости. Бугристый лоб его был странно бел рядом с набухшим кровью носом. Хотел бы Неупокой проникнуть за этот лоб... Намёк на петуха он понял: в Платоновых диалогах Сократ приказывал зарезать после его смерти петуха в жертву Асклепию-врачевателю [28] . Верно, все узники считают смерть исцелением.
Страж неохотно потащился следом за Исайей. У разорённой горы блинов остались Неупокой и Крица. Митька сперва несмело, потом всё яростнее стал доедать блины. Неупокою было гнусно. Он вымогал предательство у человека, которого в другое время считал бы братом по духу и наставником.
28
...в жертву Асклепию-врачевателю. — Асклепий — в греческой мифологии бог врачевания, даже воскрешавший мёртвых.